Ромен Гари - Пожиратели звезд

Служителям инквизиции, пришедшим сюда вслед за конкистадорами, ни малейшего труда не представляло внушить этим людям бесспорную реальность наличия Ада. А вулканы, пирамиды и тела казненных, посаженных на кол испанцами, являли собой идеальную декорацию к представлению; чуть-чуть таланта, немножко гипнотических способностей – и между этим вечно грохочущим, разрываемым молниями небом и изрыгающей огонь землей возникала идеальная для такого рода номера сцена. Поэтому инстинктивно, безо всякого умысла, повинуясь проснувшемуся в нем извечному инстинкту шоумена, для которого нет ничего превыше зрелища, Чарли Кун, вместо того чтобы призвать Хосе к здравому смыслу, автоматически вошел в свою обычную роль – ту, что исполняет любой ярмарочный зазывала перед разинувшей рты публикой. И с некоторым удивлением обнаружил, что говорит следующее:

– Видевшие его профессионалы в один голос клянутся, что столь необычайного номера доселе не было. Ассистент этого Джека утверждает, знаете ли, что его хозяин способен остановить солнце и устроить землетрясение… Ха, ха! Во всяком случае, он, похоже, посильнее Гитлера и Сталина. В одной из книг по истории мюзик-холла я прочел, что в восемнадцатом веке был некий Калиостро, способный сделать так, чтобы к вашим ногам посыпались звезды с неба, – он утверждал, что бессмертен. Остается только вообразить, что этот сукин сын Джек и есть та самая бестия.

Он рассмеялся, чтобы как-то смягчить сказанное: ведь Альмайо все-таки не какой-нибудь средневековый мужик, выпучивший от удивления глаза на ярмарке. Но был ошеломлен выражением лица lider maximo. Глубочайшее почтение, чуть ли не страх – вот что увидел Чарли на лице диктатора – сквозь твердые черты одетого в ослепительно белую военную форму человека, только что получившего под свое начало двадцать четыре военных реактивных самолета, проступили вдруг следы той многовековой детской доверчивости, что породила мир зрелищ, позволяет мюзик-холлу держаться на плаву и будет верно служить ему вплоть до того дня, когда человечество даст свое последнее представление перед небесной публикой.

– Он и вправду это сказал?

– Что именно?

– Что тот может остановить солнце и устроить землетрясение?

Чарли Кун со смущенным видом беспокойно заерзал в кресле – ему было стыдно, и он чуть не произнес: «Слушайте, Хосе, со дня основания мира все ярмарочные зазывалы рассказывают такие штуки, утверждая, что под сводами цирковой палатки таится некий чудотворец», но преданность профессии взяла верх, и он услышал собственные слова, которые он, и глазом не моргнув, произнес очень серьезно, глядя прямо в лицо Альмайо:

– Ну да, да.

Разрушать людскую веру – не его ремесло. Его ремесло, наоборот, в том и состоит, чтобы «пожиратели звезд» не сидели, сложа зубы на полку. Он нуждался в их вере, надежде и детской доверчивости. Это и ему самому помогало не терять веры в то, что где-то существует-таки поистине необычайный номер, где-то скрыт от глаз людских величайший талант. Циником он не был, но верил в это не слишком и держался лишь на одном – на чужой вере. Не в том его ремесло, чтобы раскрывать людям глаза на правду, лишать их иллюзий, объяснять, что бесконечной чередой сменяющие друг друга на мировой арене маги все, как один, – не более чем жалкие марионетки. Раз уж не было на свете чего-то иного, раз уж приходилось довольствоваться искусством, его ремесло состояло в том, чтобы выискивать среди них лучших иллюзионистов, величайших чревовещателей, жонглеров, фокусников, пластических акробатов и гипнотизеров. Ведь публика именно этого хочет. Искусство и талант призваны творить иллюзию; не будет он говорить этому «пожирателю звезд», что ему всего лишь лапшу на уши вешают. И хладнокровно, с равнодушным видом произнес:

– Этот тип может все. Подобного никто еще не видел.

– Привезите мне его сюда, – чуть ли не пролепетал Альмайо. – Я хочу, чтобы они оба сюда приехали. Отыщите мне его, Чарли. Я сейчас скажу вам кое-что: если вы доставите их в «Эль Сеньор», я уступлю вам большую часть акций агентства. И вы станете его владельцем, полным хозяином. А это ведь именно то, к чему мы все стремимся, правда?

А теперь Чарли Кун сидел в трясущейся машине, почти как змея извивавшейся по узкой дорожке, а свет фар, клубы пыли, пропасть и ночь исполняли вокруг него нечто вроде танца; он порылся в кармане, вытащил оттуда каблограмму, полученную, из отделения агентства в Беверли-хиллз меньше чем полдня назад, и в который раз с наслаждением в нее заглянул.

Он отловил их. Отловил обоих, но не исключено, что слишком поздно – слишком уже поздно для Альмайо.

Он опять подошел к окну, взглянул на небо, высматривая самолеты: прошло уже полчаса с тех пор, как они должны были начать бомбардировку города. Но небо было чистым, и ни единого взрыва он не услышал. Объекты бомбардировки – целы и невредимы – казалось, насмехались над ним: огромный новый университетский корпус, дворец культуры, новое крыло здания министерства общественного образования и – прямо посреди трущоб – спиралеобразная башня музея современного искусства.

А все эта американка, гневно – и со страхом – подумал он: когда ему становилось страшно, он всегда впадал в гнев. Почудилось, будто с неба смотрит ее лицо, висящее над всеми этими паршивыми зданиями, погубившими его; он видел его так четко, что плюнул и отвернулся от окна.

Он наделал массу ошибок, и все из-за американки.

Новая телефонная сеть, протянутая даже в самые отдаленные уголки страны, восстановила против него население провинции. Символ перемен, очередная угроза их традициям, обычаям – всему тому дерьму, которым они так дорожат. Им хотелось и дальше оставаться в изоляции, безвестности и забвении. Каждое новое шоссе было для них символом гибели того мира, в котором они живут, провозвестником прихода новых конкистадоров – с машинами, инженерами и каким-то там электричеством. Древние божества, возвращения которых они все ждут, явятся не по этим дорогам. А где шоссе да телефон – там и полиция, всякие проверки, сборщики налогов, армия. Хосе знал, что деревенские колдуны и вожди племен уже поговаривают о том, будто он перестал уважать обычаи предков и давно продался новым завоевателям. Вдобавок до них дошли слухи о том, что в столице швыряют деньги на ветер: возводят дорогостоящие здания, и не для народа, а для его врагов, – в стране, где люди не умеют даже читать, строят университет и другие, еще более странные и никому не нужные сооружения – и названий-то даже не поймешь. Когда враги Альмайо втолковывали людям, что деньги, предназначенные на развитие страны, он кладет себе в карман, они нисколько не возмущались. Наоборот – были довольны, что одному из них, такому же кужону-голодранцу, бедному крестьянину из Хуэро, удалось преуспеть в этой жизни и теперь он живет в большом дворце, выставляя напоказ роскошь, в которой купается. Им нравилось смотреть, как он разъезжает в прекрасных машинах с белыми любовницами, усыпанными драгоценностями. Глядя на проезжавший среди трущоб «кадиллак», они были довольны, отождествляя себя с ним, смеялись от радости – славную все-таки шутку он сыграл с испанцами; провожая взглядом машину, люди думали о том, что, может быть, в один прекрасный день их сыновья будут разъезжать вот так же.