Норберт Ниман - Школа насилия

И это открытие остается во мне. Уже четвертый день. Какая благодать. Что я могу это выговорить и знать, что так и будет. Слезайте с моей шеи. Не нужны вы мне. Никто. Никто.

А уж ты-то и вовсе не нужен. С этого времени я больше не занимаюсь тобой. Все. Хватит. Проехало. Какой смысл.

«Привет. Это я, Надя. Просто хочу поздороваться. Я тут немного почитала. И тебе, кто бы ты ни был и какую бы роль здесь, собственно, ни играл, что в общем-то вовсе не так сложно, как думает Франк, так вот, тебе я хочу сделать втык, чтобы ты знал, этот человек вполне о'кей. Я, во всяком случае, не знаю ни одного более симпатичного, а может, и ни одного лучшего учителя, чем он. Так что, пожалуйста, уясни это себе, если ты вообще способен что-то соображать. И объясни это ему. И кроме того, пусть он непременно продолжает свое дело. Я, правда, не могу объяснить почему, а тем более зачем, но я уверена, это важно. Вроде все. С наилучшими пожеланиями! P. S. Кстати, у меня все отлично».

Это действительно она набрала. Хоть верь, хоть не верь. Сидела за моим компьютером, накинув на плечи мою вязаную куртку, а мне было велено в это время смотреть в окно.

«Прочтешь через полчаса после того, как я уйду», — приказала она. И я честно выполнил обещание.

И я выполню, конечно, и вторую просьбу. То есть буду продолжать свое дело. Ты слышала, Надя?

Ну, что ты на это скажешь? Тут возникает совсем другая интонация, игра сразу вызывает какое-то новое чувство, а? Я могу обращаться к Наде напрямую: дорогая Надя, у тебя все в порядке? И не нужно больше брюзжать в пустоту, натыкаясь на твое непробиваемое молчание. Наконец-то ты отодвинешься на задний план. Я уже поставил тебя в угол. Нечего дуться, успокойся, я не злобствую, я смеюсь. Видишь, я все-таки забочусь о тебе.

Просто теперь царит другая атмосфера, придется тебе к ней привыкать. Может, такому, как ты, слишком жарко, наверное, поэтому ты и сидишь там в тени. Но я чувствую себя великолепно здесь, так сказать, на ослепительном солнце. Окна распахнуты настежь, в комнату вливается свет, я в нем буквально купаюсь, зная, что с сегодняшнего дня опыты продолжаются, прежде всего для Нади. Из соображений выживаемости, чтобы уж говорить совсем прямо и совсем откровенно, даже немного высокопарно, если угодно. Я трачу силы не напрасно, не ради себя, я-то случай безнадежный и наконец это понял, но ради человека, которого некоторым образом люблю. Так точно, люблю, видишь, написал, с подлинным верно, назло твоим всегдашним ложным толкованиям, они меня больше не запугают. В отличие от тебя Надя как раз понимает все совершенно правильно. Кроме того, и, собственно, это самое прекрасное, в последнее время мне доставляет удовольствие сидеть здесь перед экраном. Дополнительный источник света и тепла, черт возьми. Нога еще болит, но я уложил ее повыше, пальцы летают над клавиатурой, во мне все так и кипит. Сейчас взорвусь и выплесну это варево.

Каково было мне вдруг увидеть ее перед дверью? Я как раз собрался на пробежку, в трикотажном костюме для джоггинга, а Надя принесла цветы, кажется хризантемы, астры и среди них красные розы, во всяком случае огромный осенний букет, очень яркий. Тем более яркий, что сама она как бы создавала однотонный задний план картины: голубые вельветовые брюки, темно-синий просторный спортивный свитер с чуть более светлой надписью. Надпись «Bodytalk», если не ошибаюсь. С этой все еще короткой стрижкой она смотрелась прямо-таки очаровательным мальчуганом. Приму ли я цветы? — это были ее первые слова после бесконечной минуты молчания, учащенного дыхания, покашливания. В знак благодарности, за помощь, да, я ей помог недавно, перед тем как ее положили в больницу; пожалуйста, вот. И она проскользнула мимо меня и оказалась в моей безбожно запущенной квартире. Обошла комнату, оглянулась, я смотрел на нее с порога, держа цветы в руке. Повсюду разбросано грязное белье, десятки пустых винных бутылок, о боже, немытая посуда во всех углах, стол завален газетными вырезками и страницами рукописи. Больница, как, что, почему больница, бормотал я, с трудом обретая дар речи и следуя за ней в комнату.

Вот, значит, как ты живешь, указала Надя на бумажный завал, а едва я приблизился, спросила, чем я тут занимаюсь. Ты пишешь? Что-то серьезное? Я хочу сказать, роман или сборник рассказов или что-то такое? Упаси Бог, возразил я, отмахиваясь свободной рукой, чисто личные заметки, просто для души, пусть она наконец сядет где-нибудь.

Надя выбрала рабочее кресло, недолго думая, смахнула с сиденья носки и трусы, после чего плюхнулась на него, привалилась к спинке и положила ноги на низкий журнальный столик, поверх раскрытых книжек, пестрых картонных папок с материалом, листков с заметками и разрозненных газетных вырезок. Она в самом деле уселась точно так же, как часто сижу я, и улыбнулась, как всегда слегка приподняв левую бровь. Потрясное место, вид на улицу, небо видно, сказала она. А я, все еще совершенно ошалевший, стоя перед ней с этим огромным букетом, не переводя дыхания, спросил ее, не хочет ли она что-нибудь выпить, по какой причине пришла сюда и откуда, собственно, узнала, где я живу. Кофе с молоком, если у тебя есть, пришла просто так, узнать адрес не проблема, ответила она с подчеркнутой небрежностью. И в такт сказанному даже легонько покачалась во вращающемся кресле туда-сюда. Поэтому я быстро распахнул окна и для начала исчез в кухне.

Конечно, было ясно, что, стоит мне повернуться спиной, как она сразу же начнет читать распечатанные страницы. Я даже прикинул, не надо ли убрать их со стола. В конце концов, было бы только правильно и похвально скрыть от ученицы свою интимную сферу. Но втайне я возлагал некоторую надежду на ее юношеское любопытство. По какой-то причине надежда даже пересилила отнюдь не малое смятение, которое я тоже, разумеется, ощущал все сильнее. Ведь там были некоторые весьма сомнительные пассажи, где речь шла о моих бредовых чувствах к Наде.

Итак, пока варился кофе, я прислушивался к тихому шелесту бумаги в гостиной. Я не торопился. Пусть без помех составит себе представление, думал я, пусть спокойно узнает, каких душевных мук стоит мне это дело. Эта мысль пробивалась все явственней. Я и сам не знаю, откуда у меня вдруг взялось столько мужества. Потому ли, что мне нечего было терять, или потому, что я прямо-таки нарывался на щелчок, жаждал решительного разрыва между нами? Только бы избавиться от наваждения. Раз и навсегда.

Как бы то ни было, когда я вернулся, сначала с большей из двух моих ваз, оказавшейся все-таки слишком узкой для Надиного букета, так что пришлось распределить остаток в две пивные кружки, потом с подносом, на котором звенела вымытая кофейная посуда, она все еще продолжала бесцеремонно рыться в моих заметках. «Что же это такое?» — спросила она, в голосе звучало удивление, но вовсе не страх.