Норберт Ниман - Школа насилия

Но вместо того, чтобы серьезно заняться решением проблемы, отнюдь не решаемой философскими раздумьями, я тут же принялся во весь голос проклинать некий фантом, обвиняя его в моей хреновой и анекдотичной ситуации. А фантом сей — это был ты, мой милый.

То есть я, разумеется, понимал, что мои проклятия не по адресу. Упрекая тебя в своем унизительно отчаянном положении, я вполне отдавал себе отчет, что так мне и надо, и поделом. Я извращенец, ты видишь меня насквозь. Буквально это я и орал на весь лес.

«Я извращенец, а ты ясновидящий. Для тебя мир — открытая книга. Вся хитрость, как известно, в том, чтобы уметь ее прочесть».

Да, казалось, я бесконечно долго сидел на этом поваленном дереве, все больше приходя к выводу, что ты откровенно злорадствуешь при виде моего унижения, что ты его желаешь. Ты циничный триумфатор, я шут гороховый. Я как бы глядел на себя твоими глазами. Говорил твоими устами. И разразился твоим громогласным хохотом. В конце концов я отвлекся от того позорного зрелища, которое сам себе являл. Развалился между двумя замшелыми корнями и принялся разглядывать ночное небо в поисках тех немногих созведий, которые знал. Большая Медведица, Орион, Малая Медведица. Я закрыл глаза. Ничего не помогало.

Я что хочу сказать — я ведь, собственно, хотел вытравить из головы эти картинки, то есть Надю, то есть тебя. Ты торчишь там иногда, как осточертевшее привидение, а вчера я целый день видел перед собой твою издевательскую ухмылку. Но вместо того, чтобы наконец снова от тебя отделаться, я, в довершение всех бед, начал сочинять тебе красочную биографию. Сперва подумал: каким, интересно, ты был в свое время школьником? И сразу вообразил этакого панка, каких лет двадцать пять назад было навалом. Разумеется, этакого изысканного бунтаря, высоколобого всезнайку. Который, например, на каждом уроке встречает малость отставшего от жизни учителя обществоведения возгласом «Хайль Гитлер!». И чья карьера практически была предопределена, что и тогда уже, наверное, не вызывало сомнений. Музыка, множество журналов, книги, богема. Пожалуй, ты всегда знал, когда изменится так называемый пульс времени. И никогда не объяснял этого своим одноклассникам, ты спешил опередить их, задать тон. Я прямо вижу, как это происходило. Как все они подражали тебе и как ты, едва вырвавшись из родительского дома, из ненавистной гимназии, послал их всех куда подальше и стал частью того узкого круга людей, которые сами определяют пульс времени.

Интересно, кем ты успел побыть, прежде чем достиг своей нынешней популярности и величия? Журналистом, певцом, актером, возможно, даже ди-джеем, во всяком случае звездой, нет, скорее, маленькой элитарной звездочкой, — это лучше, это лучшая предпосылка, чтобы войти в моду, стать записным оратором, телеведущим, перед которым разоблачаются все эти влиятельные болваны, ведь они же тебя потом и раскрутят. Так оно, наверное, и было, размышлял я, лежа на жестких корнях, и мне уже казалось, что я слышу, как ты напеваешь себе под нос какую-то американскую попсу под звяканье бокалов с бурбоном. Во всяком случае ты всегда на шаг опережаешь развитие событий, forever young, так сказать, душой тоже, этакий все еще очень и очень молодой человек. Я прикинул, сколько же тебе сейчас? И поразительным образом пришел к выводу, что от сорока трех до тридцати шести.

А я, хоть это и не принципиально, снова и снова не постигаю истинного смысла знамений времени. А я, хоть и младше тебя, вот уже по крайней мере десять лет безудержно старею.

Тем временем собрались тучи, звезд больше не было, мрак сгустился. Положение становилось все более неудобным, я попытался выпрямиться, но мое покатое ложе вынудило меня сползти и как-то угнездиться между пнями и наростами, чтобы в полусне, а я чувствовал, что вот-вот засну, нечаянно не сверзиться со ствола. Одетый только в тренировочные штаны и майку, я начал мерзнуть, хотя, к счастью, ночь выдалась теплая. Насколько мог, я свернулся калачиком, наподобие зародыша, а в моем мозгу сразу же снова возникла картина твоего преуспеяния.

Теперь я видел, как ты, заметно более сдержанный, чем прежде, в элегантном прикиде, протягиваешь руку, чтобы принять вручаемый тебе диплом доктора. Почетного, понятное дело, и ты всех покоряешь уже вполне развитым шармом твоей столь знаменитой нынче улыбки. То же лицо, то же рукопожатие, когда ты прощаешься со списанными в тираж пожилыми предшественниками, оставляющими тебе свои офисы и должности в газетах, на радиостанциях и телеканалах. Да, подумал я, для себя ты их уже окончательно расшифровал, эти страницы мировой книги. Тебе всегда может только везти, все у тебя получается тип-топ, все идет как по маслу. Разумеется, и в так называемой личной жизни. Семья, брак, включая супружеские измены. И вдруг я подумал, что уже встречал тебя раньше, ровно тринадцать лет назад, на моей собственной свадьбе. Такое же своеобразное рукопожатие: вроде бы однажды я уже испытал, каково оно на самом деле. Твой орлиный профиль, твоя снисходительная ухмылка врезались в мою реальную историю. Или ты действительно был одним из многочисленных гостей? И эта чрезмерная аристократическая любезность была с твоей стороны добрым советом, предсказанием? И теперь это должно все-таки на меня повлиять, так сказать, постфактум. Словно ты хотел сказать: «Вот видишь, мой дорогой Бек, теперь ты еще и женишься не на той женщине».

Ты и в самом деле так сказал. Потому что я чуть не вскочил, не набросился на тебя, не ударил тебя по физиономии, и без того уже достаточно горбоносой, но я просто не поднялся. Думаю, в этот момент я уже совсем заснул. Я и теперь еще не перестаю удивляться, как подробно запомнился мне этот сон, словно я тебя включил, словно даже там, в этом лесу, в этой полной темноте и смятении, тебя уже нельзя было отключить. Я поднимаю глаза и вижу, что вокруг стоят свадебные гости, а я сижу на огромной софе, погружаясь в нее все глубже, она держит меня и не выпускает. Я ору, пробиваясь сквозь органный гул голосов, настырный звон бокалов и смех, ору, кажется, так громко, как только могу, а дикий, бешеный шум становится все громче и громче, он так невыносим, что я слышу свой собственный крик, но продолжаю истошно вопить, стараясь докричаться до тебя, до этого типа, в котором вроде бы безошибочно узнал тебя.

Покрасневшие выпученные глаза, под ними тяжелые мешки, щеки обвисли, лицо обрюзгло, голова трясется, мутный взгляд выдает запойного пьяницу. Эй, ору я, вот он я, и ты, обернувшись через плечо, кажется, тоже высматриваешь меня. Но сразу видно, что вряд ли ты в состоянии хоть что-то различить, разобрать хоть слово в этом грохоте.

А я вот учитель! — я слышу лишь, как сам издеваюсь над собой, — я стал учителем. Разве одного этого не достаточно, чтобы помереть со смеху? А предметы совсем уж смешные: история, немецкий — самое то.