Наталья Нестерова - Сарафанное радио и другие рассказы от первого лица

Мужу про свои анализы и обследования я ничего не рассказывала. Не хотелось вызвать у Игоря естественное отвращение к моему телу, в женских органах которого завелись мерзкие бяки.

С Игорем мы учились на одном факультете Московского энергетического института. Наши любовные отношения были похожи на сотни и тысячи подобных студенческих. Хотя началось все «романтично» — мы сшиблись лбами. Буквально и больно, в дверях аудитории: он удирал с лекции, а я на нее спешила. Я обозвала его дебилом, он меня — идиоткой. Через несколько дней на дискотеке в общежитии пригласил меня на медленный танец:

— Не откажите умственно отсталому дебилу?

— Только слюни не пускать и на ноги не наступать! — рассмеялась я.

Неделю мы с ним подшучивали друг над другом, а на вторую уже страстно целовались. Познакомились на втором курсе, на третьем — расписались. Деваться нам было решительно некуда: я жила в общежитии, у Игоря в маленькой двухкомнатной ютились родители, младшая сестра и старенькая бабушка. Ни моя мама, скромная учительница в городе Льгов Курской области, ни родители Игоря не могли нам сделать подарка вроде ежемесячного взноса за снимаемую комнату. Они — прекрасные люди и потому, наверное, не богаты и не чванливы.

Игорь устроился дворником — за комнату в полуподвале и зарплату размером в две стипендии. По утрам или поздно ночью мы мели с ним двор, сгребали снег, кололи лед. Часто нам помогали друзья — быстрее закончим и загудим в дворницкой. Это было чудесное время, как припев в хорошей песне, — долгий веселый припев без нудных куплетов. В полуподвале кроме нас с Игорем жили еще два дворника, оба — алкоголики: тетя Ира и дядя Юра. Пили они тихо и постоянно, к нашим буйным компаниям относились благосклонно. Тетя Ира пекла на всех пироги с капустой, а дядя Петя, сидя в углу, слушая наши споры о литературе, искусстве, политике, о будущем энергетики, бормотал: «Слова русские, а ни бельмеса не понимаю».

После института мы уехали в далекий сибирский город, где построили и запускали теплоэлектростанцию. Производственных проблем было столько, что казалось немыслимо их разрешить, и «Луша» никогда не выдавит из себя ни киловатта электроэнергии. «Лушей» мы звали станцию. В честь жены директора, отличного дядьки, который одинаково проникновенно говорил: «Моя супруга Луша…» и «Наша вверенная в руководство станция…». Когда «Луша»-станция все-таки вышла на проектную мощность, мы испытывали такое ликование, словно не электричество бежало по проводам, а наша собственная кровь.

В Сибири мы проработали пять лет и заработали на комнату в московской коммуналке.

Но комната оказалась перспективной — через некоторое время большую квартиру расселили, и мы получили крохотную двухкомнатную. Родилась долгожданная дочка. Игорь настоял, чтобы назвать ее Татьянкой, как и меня. Я сопротивлялась: зачем всех под одну гребенку? Но Игорь говорил, что краше этого имени быть не может.

В общем-то, мы были простой средней семьей. Так и сказал небрежно наш приятель, выбившийся в бизнесмены:

— Гляжу на вас, как вы тихо топаете к нищей государственной пенсии, — шаг вперед, два шага назад. Средний класс средних обывателей.

Игорь в ответ развел руками, показал на нашу немудреную обстановку:

— Все, на что ты глядишь, от кирпича в стене и до последней нитки в подштанниках, заработано своим горбом, потом и кровью. Не украдено, не наварено в махинациях, а заработано! И мы с Танькой класс, может быть, и средний, да совести и порядочности высокой!

Звучало пафосно и эмоционально, но по сути совершенно верно. Мы с Игорем были кузнецами своего маленького и, как тогда казалось, надежного счастья. Мы вовсе не чурались карьеры, не топтались на месте, особенно Игорь. Его взяли в одну из контор РАО ЕЭС, и он отлично там себя зарекомендовал. Я много внимания уделяла дочери, поэтому устроилась на скромную должность в теплоэнергонадзор. Из нашего дома постепенно уходила нужда. Мы уже не бегали осенью, зимой и весной в куцых куртенках, купили видеомагнитофон и прочие предметы роскоши. Словом, все у нас было хорошо. До того дня, когда мне вынесли диагноз-приговор. Будто мы ехали-ехали в веселом поезде и прибыли на станцию, а там — холодная лунная пустыня и мрак.

Я уложила Татьянку спать, сидела на кухне, ждала мужа. Он теперь часто задерживался — работы невпроворот. Я ждала его, готовилась сообщить страшную новость, как ждет человек, на которого свалился непосильный груз, и держит он его на последнем напряжении. Но придет родной и любимый и возьмет на себя часть тяжести.

Игорь пришел, не снимая пальто, заглянул на кухню, увидел мое лицо и заговорил первым:

— Ты уже все знаешь? Вижу — знаешь. Да, я полюбил другую женщину. Наверное, за это нельзя простить. Но я все-таки прошу не держать на меня зла. Молчишь? Ну и правильно. Какие тут могут быть слова.

Он ушел собирать вещи. Я не плакала. Плачут, когда больно. А мертвые не плачут, им не больно. У меня в голове крутилась фраза: жизнь после смерти, жизнь после смерти. Я стояла на краю пропасти, думала — он протянет мне руку, а он подошел и толкнул меня вниз, в жизнь после смерти. Я умерла. Я была живым трупом, с телом, которое поедали злокачественные опухоли, и с сознанием, растоптанным, точно грецкий орех сапогом.

Я и потом не плакала. Действовала, как заводная кукла. Оставался маленький, но крепкий поплавок, держащий меня на поверхности, — дочь, Татьянка. Не умом, не разумом, а каким-то инстинктом я понимала, что обязана идти до последнего, все перенести, только не оставить ее сиротой. В то же время дочь вызывала у меня странное чувство, далеко не материнское. Мне было досадно, что ребенок есть, существует. Не было бы ее, и я бы легко отдалась тому, чего более всего желала: из живого трупа превратиться своей волей в натуральный неживой.

Татьянку я отвезла к. своей маме во Льгов. Сказала, что мне нужно сделать небольшую операцию — так, мелочь, киста. Не хотела волновать маму, она тоже не богатырского здоровья. Вернулась в Москву и легла в клинику. В приемном покое у меня спросили телефоны ближайших родственников. Я дала рабочий телефон мужа. Операция всяко могла кончиться, и уж похоронить меня он не откажется.

Не буду описывать свои ощущения до операции и после — они из того опыта, который лучше не приобретать. Лечащий врач позвонила Игорю, когда меня из реанимации перевели в палату. Он пришел на беседу и только тогда узнал правду. Врач сказала ему, что дело со мной обстоит плохо, потому что я — в глубокой депрессии и не борюсь с болезнью. Наука не может объяснить, но рак часто побеждают те, кто собирает волю в кулак и сражается с недугом. Опустившие руки даже при очень хороших терапевтических результатах, оказываются проигравшими. Я находилась во второй категории. Антидепрессанты — лекарства, которые мне давали, — заменить волю не могли.