Джойс Оутс - Сад радостей земных

– К Саванне в какую сторону ехать? – спросил Карлтон.

Тот с трудом оторвался от машины и впервые поглядел на водителя.

– Принесу вам карту, – несмело предложил он и скрылся в дверях. Небольшое зданьице построено было наподобие средневекового замка, жалкие, побеленные известкой башенки и зубцы казались картонными. Через минуту паренек вышел с картой в руках. – Вон, гляньте, где дорога, – вежливо сказал он, мягко растягивая слова.

Карлтон развернул карту, и у него екнуло сердце – что за путаница линий, красок, крохотных цифр! Карта словно бросала ему вызов. Никогда в жизни он подобного не видел.

Это было в половине седьмого. В девять он катил уже далеко по той самой дороге. Он со вчерашнего дня ничего не ел и теперь смотрел на придорожные рестораны (почти все они еще не открывались), точно и они тоже бросали ему вызов. Он проезжал какие-то городишки, вывески с названиями при въезде столько всего обещали, и в каждом – тоже вызов. В любом можно остановить машину и просто сидеть и ждать… или и вовсе бросить машину и затеряться там и обо всем позабыть. Так много всего надо обдумать. И за городом тот же соблазн: буйно разросшаяся яркая зелень, слоистая кроваво-красная глина на обочинах дороги, невысокое голубое небо, затянутое влажной дымкой, словно готовое вскоре пролиться дождем, кое-где неприхотливые, без затей дома и фермы, где люди, которых он не знает ни в лицо, ни по имени, тихо и мирно живут долгие, долгие годы… Карлтон в который уже раз помотал головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Так повторялось опять и опять, всякий раз ему казалось, будто он очнулся от сна, и раз от разу солнце светило ярче, и на капоте старой машины, в тех местах, где не было ржавчины, все больше вспыхивало слепящих бликов, и знакомая боль в желудке тоже просыпалась и лениво, исподволь готовилась к долгому дню. Наконец пришлось остановиться в каком-то городке с незнакомым названием. Карлтон прикупил бензина. Спросил заодно, не продадут ли ему темные очки от солнца, – в этом было что-то постыдное, и он почувствовал, что стыд отразился на лице. Но человек с заправочной станции ничего не заметил и вынес пластмассовые очки в белой оправе; других у него не было. Карлтон купил их, надел, и его жуть взяла, так все кругом стало странно – будто он смотрел на город чьими-то чужими глазами. Кругозор стеснили темно-зеленые стекла, а за широкой белой оправой, заслоняющей глаза с боков, и вовсе ничего не было видно. Ужас перехватил ему горло.

– Славно припекает нынче, – сказал заправщик, потрогал пальцами капот и отдернул руку, будто обжегся.

Карлтон ему позавидовал – знай посиживай в своем гаражике, ничего не надо делать, ни о чем не надо думать. Но тотчас ощутил презрение и одолел зависть. И возненавидел этого человека, как ненавидел всех на свете, кроме самого себя.

В десять он все еще вел машину, и в половине одиннадцатого тоже, но больше не давал себе труда угадывать время. Угадать несложно, этому поневоле научишься, если целыми днями напролет собираешь поспевшие овощи и плоды и солнце с утра до ночи с тобой, важно только замечать, куда оно передвинулось по небу. А вот сейчас над ним словно движется не то всегдашнее, привычное солнце. То солнце всходило и заходило над полями, а это – ярко-белое, раскаленное – молотом бьет по нему, по старой машине, будто в лад с тяжелым биением в желудке. Две колотящиеся боли пробиваются друг к другу, чтоб слиться в одну.

Странно вести машину, ощущать под руками баранку руля. Обычно в автобусе он сидел где-нибудь позади, смотрел в окно и ничего не видел, а вот сейчас правит сам. Надо следить за дорогой, а он поймал себя на том, что вдруг уставится на какое-нибудь далекое пятнышко и гадает, что это такое, пока не подъедет ближе и не разглядит: там ветхая ветряная мельница, тут мост, а вон кляча тянет повозку, а в повозке двое детишек. Что-то дрогнуло в нем, когда он обогнал этих мальчишек, бог весть почему захотелось остановиться, поговорить с ними. Сказать бы им что-нибудь, спросить, где они живут… Еще через несколько миль к почтовому ящику подошла женщина – хорошо бы и с нею поговорить. Она смотрела ему навстречу, потом медленно повернулась и проводила его взглядом, словно ей не часто случалось видеть кого-нибудь на этой дороге. Даже удивительно, как все в нем встрепенулось при виде этой женщины… Хорошо бы остановить машину, выйти, поговорить с кем-нибудь – не объяснять, куда и зачем он едет, а потолковать с кем-то, кто ничего про это не знает, вот это был бы отдых… Под темными очками глаза его начали слезиться.

Наконец Карлтон остановился в небольшом городишке возле какой-то забегаловки; он понятия не имел, который час. В висках стучало. Он вылез из машины и поразился – на улице тоже дышать нечем. Духотища, настоящее пекло. Его словно обволакивает душный кокон. Он вошел. Лениво гудели мухи. Посетителей – ни души, за стойкой тоже никого. Что ж, он посидит, подождет. В соседней комнате кто-то смеялся, слышался стук молотка. Немного погодя Карлтон поднялся, подошел к двери, ухватился руками за косяки и заглянул туда. В кухне теснота, беспорядок, но, похоже, ее как раз прибирают. У стола сидит толстяк без рубахи и что-то приколачивает. Вот он ударил по столу, и у Карлтона в глазу что-то болезненно дернулось.

– Есть! – сказал толстяк.

Девушка в белом перепачканном халате стояла, прислонясь к плите, и хихикала. Толстяк опять стукнул молотком по столу – и она захихикала громче. Тут Карлтон увидел: толстяк расплющил на столе множество мух, в мягком дереве виднелись десятки вмятин.

Карлтон выпил бутылку газировки, пожевал сандвич и пошел к своей машине. На этот раз она не желала трогаться с места. В дверях забегаловки стоял толстяк и смотрел; он был добрый человек; молоток он оставил на кухне.

– Пожалуй, надо налить воды, – сказал он.

Карлтон кивнул. Опять безуспешно попытался включить зажигание и махнул рукой. Толстяк вынес ему воды в красной пластмассовой лейке. Карлтон улыбнулся, поблагодарил. В желудке все шире разливалась жаркая боль, надо было как-то ее обмануть.

Он не знал, что уже едет по окраине Саванны, пока не увидал вывеску с названием города. Солнце заметно передвинулось в небе и теперь било в лицо под другим углом. Но, увидав вывеску, он сказал вслух:

– А теперь что? – И поехал дальше. Ладони вспотели, баранка стала скользкая. – Что теперь?

Он подавил внезапный страх. Здесь столько машин, надо ехать помедленней, поосторожней. Надо глядеть в оба. Замечтаешься – будет худо… Казалось, в других машинах сидят враги, они сразу видят, что ему тут не место, он чужак, он несет в себе ярость, точно прячет за пазухой хорька: такое надолго не спрячешь. И он вел машину все дальше. Глаза стало ломить. Замаячили темные полосы, он пытался разглядеть их получше, но они расплылись. Газировка и съеденная половина сандвича подступали к горлу, приходилось тратить все силы, чтоб их удержать. С омерзением он ощущал собственный запах – застарелый едкий запах пота и страха. Он вел машину все медленней, она уже еле ползла, прижимаясь к обочине шоссе. Потом ему полегчало, и он опять включил скорость, словно знал, куда едет, и боялся опоздать.