Джойс Оутс - Черная вода

Так оно и было. Все это случилось с ней. Она прошла этот путь.

Она все понимала: никакой ошибки тут не было. И в то же самое время объясняла собравшимся людям, старшим по возрасту, чьи лица трудно было различить сквозь треснувшее ветровое стекло, что напрасно они думают о нем плохо, он вовсе не бросил ее, а отправился за помощью – этот мужчина, чье имя ускользает из памяти, как и лицо, хотя она не сомневалась, что узнает его в ту же секунду, как увидит, он, конечно же, вызывает «скорую помощь», поэтому его и нет рядом, и вовсе он не бросил ее погибать в черной воде.

И ногой ее не отшвырнул, и не сбежал. Он не забыл ее.

Как нелепо выглядит розовый лак на ногтях – потрескавшихся, сломанных. Но она еще поборется.

Розовая пена в ноздрях, закатившиеся глаза, но она еще поборется.

…не покинул ее, когда, брыкаясь изо всех сил, рвался наружу из обреченного автомобиля, а потом яростно плыл к берегу, борясь за жизнь, и долго лежал там, извергая гнусную грязь, и никакая сила на свете не заставила бы его снова войти в воду, наконец поднялся (сколько прошло времени, он не сказал бы: полчаса? час?) и позорно бежал, припадая на одну ногу – в одной туфле, в одной туфле, – этим, возможно, когда-нибудь станут его дразнить враги, если он не проявит сейчас чудеса хитрости, хромая и спотыкаясь, он двигался по дороге вдоль болот, теперь уже в обратном направлении, его охватывал ужас при мысли, что какой-нибудь автомобилист узнает его, он бежал назад к шоссе в двух милях от этого проклятого места, его била дрожь, он задыхался – что мне делать? что мне делать? Боже, вразуми меня! – безумный звон насекомых стоял в ушах, рой москитов кружил над головой, жаля его плоть, нежную, распухшую плоть, разбитый лоб, нос, который, он подозревал, был сломан в тот момент, когда врезался в руль, у шоссе он припал к земле, часто и тяжело дыша, как уставшая собака, он прятался, прижимаясь к земле, в высоких зарослях, выжидая, чтобы шоссе опустело, а потом, прихрамывая, перебежал дорогу к телефонной будке – у автомобильной стоянки рядом с почтовым отделением и баром, в горле у него пересохло, он весь оцепенел от ни на секунду не отпускающего его животного страха, невероятного, невозможного страха, который не поддавался анализу, от него можно только бежать, Сенатор мчится в одной туфле, в одной туфле, с взъерошенными волосами, словно забулдыга, а вдруг его видели? вдруг узнали? сфотографировали? может, Бог, всегда столь милосердный, отвернулся от него? что, если этот позорный поступок станет концом всему? что, если карьера его оборвется сейчас, когда он, весь перепачканный, по уши в черной грязи, бредет, задыхаясь, по дороге? что, если он никогда не вознесется равно над врагами и над друзьями? и партия не выдвинет его, и народ не изберет его президентом Соединенных Штатов? что, если он станет посмешищем в глазах врагов? ведь смысл, существо политики, по словам Адамса, есть систематическая организация ненависти: либо на вас направлен этот поток, либо нет, ужас от этой мысли пронизал все его существо, его мутило, а когда он переходил шоссе, бросало в разные стороны как пьяного, хотя весь хмель из него давно вышел, да он капли больше в рот не возьмет до конца дней, клялся он себе, и будет вести самую праведную жизнь, если Бог поддержит его сейчас, в час жестокого испытания, если Ты явишь мне Свое милосердие сейчас, внезапная острая боль пронзила живот, он скривился и согнулся пополам, и в эту минуту где-то неподалеку, в муниципальном парке, взлетели в ночное небо с шумом и треском яркие, сверкающие ракеты, они рассыпались красными, белыми и синими искрами и покатились вниз под восторженные вопли – о-о-о! а-а-а! – детворы, истерический лай собаки и гневный крик молодого человека: «А ну, заткнись!», значит, это был не прицельный выстрел, а просто шум без всяких последствий, негнущимися пальцами он сжимал монетку, словно талисман, бумажник его уютно покачивался в кармане, что касается денег, то они в катастрофе нисколько не пострадали, даже почти не намокли, собрав всю свою волю, он попросил телефонистку соединить его с виллой Сент-Джонов на Дерри-роуд, благословляя небеса, что запомнил фамилию хозяйки, после восьми гудков в трубке послышался женский голос на фоне изрядного гула, ей пришлось даже переспрашивать, с кем он хочет говорить? – и он попросил эту незнакомку, которая стала для него той соломинкой, за которую хватается утопающий, попросил слегка измененным, низким голосом позвать к телефону Рея Энника, пожалуйста, его спрашивает Джеральд Фергюссон, будьте так добры, женщина отошла, гул и смех усилились, наконец раздался встревоженный голос Рея:

– Да? Джерри, это ты? Что случилось? – Ему было ясно: что-то произошло, ведь Фергюссон не был его другом, а только младшим коллегой, и он никогда не осмелился бы звонить Рею Эннику в такое время без серьезного повода, и тогда Сенатор отозвался, запинаясь, своим обычным голосом, в котором звучало отчаяние:

– Рей, это не Фергюссон, это я. И Рей изумленно переспросил:

– Ты?

– Да, – ответил Сенатор. – У меня жуткие неприятности. Случилась авария. Рей снова переспросил, слегка понизив голос, как человек, который ищет, за что бы ухватиться:

– Что? Какая авария?

И Сенатор проговорил уже во весь голос:

– Я не знаю, черт подери, что делать: эта девушка… она мертва. – Ударившись своим и без того посиневшим лбом о грязное органическое стекло телефонной будки, на другом конце провода молчал Рей, явно в глубоком шоке, потом он повторил: «Мертва…», что прозвучало скорее как выдох, чем как восклицание, и тут же быстро произнес:

– Ни слова больше по телефону! Только скажи, где ты, и я приеду за тобой, – но Сенатор уже рыдал, неудержимо и обиженно, как ребенок.

– Девушка была пьяна, возбуждена, она вывернула руль, и машина вылетела с дороги, а меня наверняка обвинят в убийстве, меня привлекут… Но тут Рей перебил его сердито и решительно:

– Хватит! Прекрати! Скажи только, ради бога, где ты, и я приеду. И Сенатор сказал.

А цифры на его «ролексе» все так же мерцали: было девять часов пятьдесят пять минут.

Но Келли Келлер ничего не знала и не могла знать обо всем этом, ведь ей казалось, что никакого несчастного случая еще не произошло и блестящая черная «тойота» только теперь свернула с шоссе на безлюдную тряскую дорогу, яркая луна озаряла все вокруг романтическим светом, из приемника неслись негромкие звуки джаза, она знала, что они совершили ошибку, да, наверное, да, видимо, они сбились с пути… но сбиться с пути – разве они не этого хотели?

Тут черная вода заполнила ее легкие, и она умерла.

Еще нет: в самый последний момент, кашляя и задыхаясь, она потянулась вверх, стремясь поднять голову как можно выше, отчего ее маленькие мышцы напряглись и взбугрились на левой руке, пальцы вцепились в руль, она уже не понимала, что это руль, знала только, что эта штука может спасти ее, ведь там недалеко плавал пузырь воздуха, он стал поменьше, но все-таки существовал, а с ней, оказывается, ничего не случилось, и она обнимала ничего не понимающую Баффи Сент-Джон, обнимала крепко-крепко и клялась, что любит ее как сестру, жалея, что намеренно избегала общения с Баффи последние два-три года, и уверяла ее, что никого винить не надо – просто несчастный случай, ничего больше.