Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский)

Через минут десять МакПатрульскин встал из-за стола, отложил ту штуку, которую он вертел в руках, в сторону, записал что-то в своем блокноте, потом раскурил неизвестно откуда взявшуюся трубку.

– Ну так что? – спросил он тоном, располагающим к дальнейшим расспросам.

– Ну, вот это вот, эти вот острия и кончики... – промямлил я.

– Да, кстати, я вас случайно не спрашивал, что значит волбык?

– Спрашивали, спрашивали, – ответил я, – но вот эти вот ваши острия, знаете ли, невольно обращают меня к мыслям о прекрасном и совершенном.

– Не сегодня и не вчера я начал оснащать маленькие копья тончайшими остриями и достиг, без ложной скромности сообщу вам, некоторых успехов, – сказал МакПатрульскин, – но я занимался и еще кое-чем. Не хотели бы вы взглянуть на кое-что еще, что представляет собой средне-прекрасный образец высочайшего искусства?

– Хотел бы, – согласился я.

– Хорошо, я покажу, но знаете, я все никак не могу прийти в себя после того, что вы сообщили приватно об отсутствии у вас велосипеда. Эта история озолотила бы вас, если бы вы ее записали и издали как книгу, дабы дать возможность людям насладиться ею литературно.

МакПатрульскин опять отправился к книжному шкафу, открыл нижнюю дверцу, вынул из шкафа небольшой предмет и поставил его на стол для моего обозрения. Никогда ранее в своей жизни не видел я столь изящно украшенную и столь отменно сработанную вещицу. Передо мной был морской сундучок, когда-то столь любимый нашими моряками и ласкарами, матросами-индийцами из Сингапура, все точь-в-точь, с единственным отличием – он был совсем крошечным, в нем было все совершенно и все на месте, и можно было подумать, что смотришь на настоящий морской сундучок в подзорную трубу не с того конца. Имея сантиметров тридцать в высоту, он обладал совершенными пропорциями. Он являл собою невероятно искусно выполненное изделие большого мастера. Каждая сторона была украшена затейливым орнаментом из вмятинок, резьбы и процарапанностей, а крышка имела особую округлую форму, которая придавала всему изделию исключительно благородный вид. На каждом углу сиял медный уголок, а верхние уголки были обработаны особенно изящно и насажены так, что в точности повторяли изгиб деревянной крышки. Все вместе обладало отменными достоинствами, и тонкость исполнения позволяла отнести сундучок к произведениям высокого искусства.

– Вот такая штука, – чуть ли не застенчиво сказал МакПатрульскин.

Выдержав восхищенную паузу, я сказал:

– Вещь, пожалуй, слишком хороша, чтобы о ней говорить – ею надо наслаждаться созерцанием.

– Я сотворил эту вещицу, когда был еще совсем молод. На ее создание ушло два года, и поныне, глядя на нее, я чувствую, как меня уносит в сферы прекрасного.

– Она столь хороша, что трудно сыскать слова, чтобы описать ее, – продолжил я похвалу.

– Да, пожалуй, – согласился МакПатрульскин.

И мы вдвоем стали созерцать этот сундучок и смотрели на него молча долгих пять минут. Я всматривался в него столь пристально, что сундучок начал у меня в глазах подпрыгивать и подскакивать и казаться еще меньше, чем он был на самом деле.

– Не могу сказать, что мне часто доводилось рассматривать ящики или сундуки, – нарушил я наконец молчание, – но это, без сомнения, самый красивый ящичек, который мне когда-либо доводилось видеть. – Потом добавил простодушно: – А в нем что-нибудь есть?

– Может быть, и есть, – неопределенно ответил МакПатрульскин.

Он подошел к столу вплотную и ласково обнял сундучок – так, словно обнимал любимую собаку. Потом достал откуда-то маленький ключик, открыл замок на крышке, поднял ее, заглянул вовнутрь, но тут же захлопнул, так что я не успел разглядеть, что было внутри.

– Расскажу-ка я вам одну историю и дам вам синопсис рамификации [24]одного содержаньица, – проговорил МакПатрульскин. – По завершении создания сундучка и окончании украшательских работ я взялся себе думать, чего же в нем содержать и для какой цели его вообще использовать. Поначалу я решил хранить в нем деловые и ценные бумаги, бумаженции всякие, особенно такие, что на такой хрусткой бумаге, когда новенькие, иногда с сильным запахом, но потом я решил, что это было бы кощунством, потому что на некоторых из этих бумаженций имелись большие цифры. Вы постигаете общее направление моих обзерваций, а по-простому словоизречений?

– Постигаю, – сказал я.

– Потом я подумал, а не поместить ли в сундучок мои запонки, или мой эмалевый жетон полицейского, или мой дарственный механический стальной карандаш с винтом на конце, чтобы выдвигать кончик грифеля, или весьма хитрую вещицу с механическим устройством внутри, или один Подарок из Югопорта. Но все эти предметы могут быть рассмотрены как явления и порождения Века Машин.

– И соответственно они были бы противны духу сундучка? – рискнул я сделать предположение.

– Именно так! Можно было бы поместить в сундучок мою бритву или запасную вставную челюсть, которую я держу на тот случай, если мне случайно крепко влепят по харе и вышибут зубы во время исполнения мною моих обязанностей...

– Да, я понимаю, что деньги и все прочее вряд ли бы подошло для хранения в...

– Нет, не подошло бы, и я отверг кандидатуры этих вещей на хранение в сундучке. Потом я долго раздумывал, не поместить ли туда все мои сертификаты и удостоверения, или все-таки мои наличненькие бабки, или иконку с изображением Петра Отшельника, или ту медную штуку с лямками, которую я нашел как-то раз вечером на дороге недалеко от того места, где живет Мэтью О’Кэрэхан. Но и эти вещи я отверг.

– Да, серьезное затруднение, – посочувствовал я.

– В конце концов я решил, что для того, чтобы сговориться с моей собственной приватной совестью, мне следует поместить в сундучок, именно это и ничего другого...

– И что же это было? Как замечательно, что вы нашли именно то единственное, что достойно быть помешенным в сундучок, – воскликнул я.

– Так вот, я себе решил, что единственной корректно-правильной вещью, которую следует хранить в сундучке, является еще один сундучок, но поменьшенький в кубических размерах.

– То было очень компетентное и мастерское решение, – сказал я, пытаясь подладиться под его манеру изъясняться.

МакПатрульскин снова подошел к сундучку, снова открыл его и, вытянув вперед и плотно сомкнув пальцы, так, что руки стали напоминать плоские лепешки или плавники рыбы, погрузил их вовнутрь сундучка и вытащил сундучок еще меньшего размера, который был похож на первый, материнский, так сказать, сундучок во всех мельчайших деталях и размерах. Схожесть была столь велика, что у меня перехватило дыханье. Я подошел поближе и стал ощупывать его руками, а потом прикрыл его одной рукой, чтобы получше ощутить, насколько велика его малость. Все латунные детали сияли и слепили глаза, как отражения солнечных лучей от поверхности моря, а цвет дерева обладал той глубиной, богатством и благородством, которые хорошо обработанное дерево приобретает лишь с годами. От восторга, вызванного рассматриванием этого сундучка и прикосновением к нему, меня охватила какая-то странная слабость, и мне пришлось даже усесться на стул, а чтобы не показать, что я сильно взволнован, я стал насвистывать старую песенку «Старичок, старичок, подтяжками играет».