Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский)

Хендерсон и некоторые другие менее значительные авторы, писавшие о Люкротте и Бассетте, приняли сообщения этого опуса, о появлении которого можно лишь сожалеть, на веру и вывели из него возможные причины поспешного отъезда Люкротта из Германии. Ныне является общепризнанным фактом убежденность Люкротта в том, что фамилия «дю Гарбиндье» представляет собой псевдоним, взятый с какими-то своими туманными целями столь же туманным Краусом. В этой связи можно напомнить, что Бассетт придерживался совершенно противоположных взглядов, полагая, что «Краус» является псевдонимом, который едко-саркастический француз использовал для распространения своих наветов на де Селби в Германии. Здесь можно отметить, что ни одна из этих теорий не может быть подкреплена непосредственно писаниями этих двух комментаторов: дю Гарбиндье постоянно делает злобные, яростные нападки на де Селби, имеющие целью бесчестить и дискредитировать этого ученого, в то время как работы Крауса, хотя и не лишенные массы недостатков, проистекающих из не слишком основательной научной подготовки последнего и весьма снижающих их научную ценность, не проникнуты духом враждебности по отношению к де Селби. Люкротт делает, судя по всему, попытку увязать эти разногласия в прощальном письме к своему другу Гарольду Барджу (насколько известно, это было последнее письмо, им написанное); Люкротт заявляет о своей убежденности в том, что Краус зарабатывает целое состояние публикацией вялых опровержений яростных нападок дю Гарбиндье. В этом предположении, по всей видимости, имеется некоторая доля истины, ибо, как указывает Люкротт, Краус наводнял рынок своими объемными книгами, роскошно изданными, да еще впридачу с отменно выполненными и соответственно дорогими иллюстрациями, через невероятно короткие промежутки времени после появления очередного ядовитого опуса, изданного под именем дю Гарбиндье. При таких обстоятельствах нелегко избежать заключения, что и те и другие книги создавались совместными усилиями, а может быть, выходили из-под одного и того же пера. В любом случае, очень показательно то, что результаты схваток Крауса и дю Гарбиндье неизменно оказывались не в пользу де Селби.

Нельзя относиться с излишним доверием к заявлениям Люкротта о том, что он без промедления отправляется за рубеж и принимает это героическое решение потому, что стремится «положить конец всему этому разложению, которое разъедает все, как раковая опухоль и стало невыносимым вызовом всем добропорядочным чувствам человечества». Бассетт в записке, доставленной в последней момент перед отходом парохода от пристани, желал Люкротту наивсевозможнейших успехов в его предприятии, но одновременно и высказывал глубочайшее сожаление по поводу того, что де Селби «взошел на совсем не тот корабль», – намек на то, что де Селби следовало бы направить свои стопы в Париж, а не в Гамбург. Гарольд Бардж, друг Люкротта, оставил любопытную запись последней своей беседы с Люкроттом, которая велась уже в каюте парохода. «Он казался чем-то обеспокоенным, явно нервничал, был явно не в духе. Беспрестанно ходил из угла в угол по крошечному помещению кабины, как животное, посаженное в клетку, постоянно посматривая на часы. Отвечал на вопросы он невпопад, фразы его были оборванными, недоговоренными, и говорил он совсем не о том, о чем начинал говорить я. Его худое лицо, с ввалившимися щеками, неестественно бледное, озарялось чуть ли не в буквальном смысле сиянием глаз, которые горели в глазницах с болезненной напряженностью. Одежда его, весьма старомодная, была вся измята и явно давно не чищена; ясно было также и то, что он не снимал эту одежду и даже спал в ней в течение уже многих недель. Попытки побриться и помыться, которые, судя по всему, он предпринял незадолго до отплытия, были небрежны и поверхностны. Я даже припоминаю, что смотрел на задраенный наглухо иллюминатор со смешанными чувствами – мне, должен признаться, захотелось его побыстрее открыть и проветрить каюту. Непотребный внешний вид не мог, однако, ни приуменьшить благородство его личности, ни скрыть особой возвышенности, сообщенной чертам его лица самоотверженной решимостью довести до успешного завершения то отчаянное дело, которое он сам себе определил. После того как мы затронули некоторые сугубо математические темы (увы, при пробежке по ним не удалось достичь обычного для де Селби уровня диалектического изящества), наступило молчание. Мы оба – в этом сомневаться не приходится – слышали звуки, приходящие с пристани, которые говорили о том, что последние приготовления к отплытию завершаются и что, соответственно, час прощания неумолимо приближается. Я лихорадочно искал в голове легковесную тему для беседы – что-нибудь совершенно нематематическое, – с помощью которой я мог бы снять напряжение, но тут он, положив мне руку на плечо, проявляя этим неожиданным и трогательным жестом благорасположенность, сам заговорил со мной – рука его подрагивала от избытка нахлынувших чувств, а тихий голос слегка срывался: „Думаю, вы понимаете, друг мой, что вероятность моего возвращения исключительно невелика. Сокрушая то зло, которое владычествует в чужеземье, я не исключаю самого себя из сферы воздействия грядущего страшного катаклизма, который разразится с помощью того, что пребывает в данный момент в моем багаже. Мир станет чище после того, как я его покину и, наверное, тем самым окажу небольшую услугу человеку, которого люблю и радость моя будет измеряться тем, насколько мало следов останется от нас обоих, после того, как я столкнусь со своим противником лицом к лицу. Позвольте мне рассматривать вас как человека, облеченного мною правом распорядиться моими бумагами, книгами и приборами таким образом, чтобы они были сохранены для поколений, идущих после нас“. Запинаясь и тепло пожимая протянутую мне руку, я попытался что-то ответить, а через несколько минут уже оказался на пристани. Я брел, не разбирая дороги, глаза мои откликнулись на охватившие меня чувства. С того вечера и по сей день я ощущал и ощущаю, что в памяти моей живет и будет жить нечто святое и исключительно ценное – одинокая, тщедушная фигурка человека в маленькой, жалкой каюте, отправляющегося в одиночку и почти совсем безоружным в далекий Гамбург на схватку с могучим монстром. Память о Люкротте и о том прощальном вечере я буду всегда гордо носить с собой до самого последнего вздоха, оживляющего мою смиренную грудь».

Как это ни прискорбно, но приходится предположить, что Барджем в тот момент, когда он писал о том, что Люкротт отправлялся «почти совсем безоружным», руководило прежде всего искреннее благорасположение к Люкротту, а не забота о соблюдении исторической достоверности. Вряд ли когда-либо еще какой-нибудь частный путешественник, отправляясь за границу, вез с собой столь большое количество всяческого оружия, и наверняка лишь в музее вооружений можно было бы найти столь великое разнообразие смертоносных аппаратов и устройств. Помимо солидного количества взрывчатых веществ и нескольких бомб, гранат и наземных мин в разобранном состоянии, Люкротт вез с собой четыре армейских пистолета, два карабина, десантное плавучее средство (!), высокие резиновые сапоги (!), небольшой пулемет, несколько пистолетов и револьверов неустановленных образцов, но небольших размеров, и любопытный предмет, соединявший в себе черты пистолета и ружья, очевидно изготовленный каким-то опытным оружейником по специальному заказу; ствол этой необычной разновидности оружия имел огромный калибр. Трудно сказать, где он собирался «объясняться» с таинственным Краусом, но совершенно ясно, что он намеревался и вправду устроить чуть ли не вселенский «катаклизм».