Александр Покровский - Метаболизм (сборник рассказов)

Что-то должно было случиться.

И случилось: педикюр ему сделали крысы.

У нас на корвете крыс — тишкина прорва.

Они у помощника даже ботинки съели.

Те стояли у него под умывальником задумчиво задниками наружу, и когда помощник их поправить собрался, коровий племянник, и на себя потянул, то оказалось, что только задники у него и остались.

А у старпома, который забыл яблоко в кармане кителя, они сожрали весь китель, в смысле нижнюю его часть, пройдя насквозь от кармана до кармана.

Ну, а заму сделали педикюр.

В тропиках у нас все ходят в трусах и сандалиях на босую ногу.

А у зама пятки, видимо, свисали со стоптанных сандалет и касались пола, пропитанного всякими ароматами. Особенно на камбузе, где зам любил у котлов задержаться, можно было многое на них насобирать.

Сами понимаете, зам у нас ног не моет.

А спит он у нас очень сладко.

Собственно говоря, как всякий зам.

Вот ему крысы ноги-то и помыли, а заодно и соскоблили нежно.

Он даже не проснулся.

А когда проснулся, то обнаружил, что кожа на подошвах стала тоньше папиросной бумаги и ходить больно.

Смотрим, зам выползает на верхнюю палубу в белых носках и ходит как то странно — все на цыпочках, на цыпочках.

А Вовка Драчиков как увидел это безобразие, так нам и говорит:

— Давно я мечтал, дети, чтоб наш зам сошел с ума и в безумье своем сплясал танец маленьких лебедей.

Нет у нас памятника любви к государству.

Сама любовь есть, а вот памятника нет.

— А зачем вам памятник?

— Чтоб припасть.

— А зачем припадать?

— Чтобы любовью изойти.

— А зачем вам требуется изойти?

— А затем, что хранить ее вредно.

Как-то я видел старушек, у которых от долгого ношения в себе этой любви губы искривились и пена ржавая изо рта пошла.

И все это с такими всхохатываниями и взбулькиваниями, что и вспомнить страшно.

Вот что бывает, если любовь есть, а излить ее не на кого.

Даже места такого нет. И приходишь куда-нибудь туда, где, как тебе кажется, помещается государство, и говоришь:

— Я к вам. Не ожидали? Государство — это вы?

А они говорят:

— Мы не государство. Мы — помещение.

Что же оно тогда?

А когда я вспоминаю исторические примеры, то на ум приходит выражение одного французского короля: «Государство — это я!» — и я сразу же проникаюсь уважением. Вот человек! Не побоялся назвать себя государством Не побоялся принять на себя любовь, со всеми вытекающими отсюда последствиями. А может, и у наших нужно только спросить:

— Люди! Вы случайно не государство?

— Нет, — говорят тебе, — мы только обязанности временно исполняем.

То есть государство — это что-то неуловимое, но необходимое, как всхлип после рыданий.

Вот поэтому нужен памятник.

Чтобы припасть.

Вот они — последствия полового голода.

Втиснули меня в автобус.

Меня — офицера с двумя сетками пищи и воды.

Втиснули и сжали со всех сторон.

А тут еще фуражку сзади с головы толкнули, и она полезла у меня вперед.

Ни черта не видно, и сделать ничего не могу, потому что руки у меня внизу, вместе с сетками.

Я ее глазами, несомненно, поднимаю, а она ни в какую.

А правая рука упирается какой-то девушке в лобок, и она начинает об нее тереться.

И у меня сейчас же Герасим встал.

Я ему говорю про себя: «Ге-ра-сим! Ге-ра-сим!» — а он становится все упорней.

А впереди ощущается зад мужчины, и он чувствует, что там у меня происходит, и ерзает, ерзает, чтобы обернуться ко мне возмущенно, но ничего у него не получается.

А у меня фуражка на глазах.

Можно, конечно, ему сказать: «Мужик, это потому, что я ничего не вижу», — но это будет не вся правда.

Потому я ему шепчу: «Это не на тебя! Это не на тебя».

Офицер опаздывает на службу.

Ему остается миновать КПП перед входом в здание, чтоб очутиться на рабочем месте, и он влетает на него, запыхавшись, и напарывается на дежурного, который поставлен здесь записывать всех опоздавших.

Но опоздавший в звании капитана третьего ранга, и ему так не хочется попадать в списки, и потому он кривится, у него на лице страдания, как у хирургического больного.

Дежурный — старший лейтенант, и ему тоже неудобно, он не очень-то хочет записывать и, чтоб как-то выйти из положения, он начинает говорить:

— Видимо… по причине транспорта…

Понимаете ли, капитан третьего ранга даже не знает пока, по какой он причине опаздывает — не успел обзавестись, и он так радуется этой подсказке, что у него меняется лицо, и от этой быстрой смены он то ли всхохатывает, то ли всхлипывает, то ли после бега все еще не в себе. Он начинает говорить:

— А я… даже… вообще… а я-то… я-то думаю…

И тут медленно, не сразу, не в лоб, а исподволь — и это заметно по его внешности — он начинает понимать, что его записывать не собираются, что ему протягивают руку помощи, и вот он уже кашляет, а потом и каркает от радости:

— А я-то (кар)… я-то…

И вот уже неописуемое счастье овладевает им в полной мере, с ним случается пароксизм, катарсис и все такое.

— Я-то… — хрипит он остатками воздуха в легких, — я-то думаю…

И вот он уже смеется, потому что глупо, правое дело, глупо же, хватает старлея за плечо и, наклонившись к его животу, задыхается от овладевшего им только что смеха:

— А я-то… я-то… — смех душит его. — Я-то (ха-ха)… ду…ма…ю… (хи-хи-хи)… а ты стоишь… здесь… (он надрывается, почти визжит) ро…ди…мый… ну ты и стой, давай, стой…

Мороз в тридцать градусов. Залив парит. От него отделяются серые лохмотья, готовые зацепиться за что угодно.

Из тумана торчит лодочный корпус. Рядом с трапом — вахтенный. На нем ватник, валенки, рукавицы, канадка, тулуп, а он все равно превратился в ледышку. На груди бесполезный автомат — он не сделает ни одного выстрела, хоть в лоб его убивай.

Отстоял два часа, и смены все нет. Внутри холодно до боли. Кажется, сейчас треснет на морозе. От остекленения он говорит только: «Суки», — и это беззвучно, одними губами.

Не дождавшись смены, он бросает пост и спускается в лодку. На последних ступеньках — ноги-то не гнутся обрывается и вываливается в центральный пост. Звук такой, будто упало бревно.

Вы центральном все стихает, головы поворачиваются на звук. С утра угрожает проверка, и поэтому все напряжены, дежурный что-то только что читал. Он совсем забыл, что «верхушку» не меняли.

— Что, — говорит вахтенный, — сменить некому?… Суки…

«Суки» вовсе не относится к офицеру. «Суки» — это вообще. Все всё понимают, никто не в обиде.

С вахтенного сваливается автомат, и, не подбирая его, он исчезает в проруби трапа. Пошел в каюту.

— Петруша, — говорит дежурный своему помощнику, — Пахомова смена? Что? Я вам сейчас всем по роже настучу. Пулей чтоб был.