Петр Проскурин - Отречение

Не много прошло времени со дня приезда Дениса, но он с каждым днем все больше озадачивал Аленку своей какой-то необычной для ребенка собранностью, деловитостью и вдумчивостью. Она вспоминала своих собственных детей и не находила в них ничего общего в сравнении с внуком. И она не ошиблась: мальчик с большим интересом, как-то враз, без усилий стал бегло читать и писать, еще лучше рисовал, и она с улыбкой часто наблюдала, как он по вечерам, высунув от напряжения кончик языка, сопел над альбомом. Стараясь теперь как можно больше быть дома, она устраивалась с работой где-нибудь неподалеку; изредка они переговаривались; она начинала находить удовольствие в этих тихих домашних вечерах, особенно когда Шалентьева не случалось дома. Денис все больше втягивался в учебу, и лишь иногда она замечала в нем какую-то недетскую серьезность: сидит над раскрытой тетрадкой или книгой с устремленными прямо перед собой невидящими, застывшими глазами.

— Денис, Денис, — окликала его она, — ау, ты чего задумался?

— Да нет, бабушка, я ничего, так, Дика вспомнил, — вздрагивая от неожиданности, не вдруг отзывался Денис; глаза у него гасли, и он опять принимался за свои тетрадки и книжки. Она никогда не лезла к нему в душу, но, памятуя о своих собственных детях, старалась незаметно участвовать во всех делах внука, естественно втягивая в свои заботы и Шалентьева; и тот, занятый своими трудными и сложными мыслями и планами, вначале нетерпеливо отмахивался, но вскоре невольно оказался вовлеченным в совершенно новый для него по краскам и восприятию, непосредственный, порой удивительно сложный и загадочный мир детства, где так же, как и в высокой политике, каждый новый шаг нужно было завоевывать, а самое главное, закреплять упорными терпеливыми стараниями, где каждую минуту могли произойти неожиданности и после любого промаха приходилось начинать все сначала. Денис часто утомлял Шалентьева своими вопросами и проказами, но тем не менее Шалентьев уже чувствовал какую-то внутреннюю нерасторжимую связь с упрямым, своевольным мальчишкой, только в возне с Денисом на время как бы разжимались жесткие тиски необходимости, а после пытливых непрерывных вопросов неугомонного мальчугана, часто ставящих Шалентьева, человека в общем-то рационального, неулыбчивого, наглухо замкнутого на самом себе, в тупик, ему как бы приходилось переосмысливать раз и навсегда затверженные основы бытия. В общении с мальчиком он чувствовал себя помолодевшим, обновленным и сильным, и тем неожиданнее и резче была его реакция, когда однажды, в один из вьюжных февральских вечеров, Аленка позвонила ему и упавшим, бесцветным голосом сообщила, что Денис исчез; в первую минуту он даже решил, что ослышался.

— Вот уж глупая шутка… Как исчез?

— А так, не вернулся из школы, до сих пор его нет. И привратница не видела… Приезжай домой, я все обзвонила, я с ума схожу…

— Погоди, погоди, — остановил он жену. — Какая-то чепуха… Очевидно, зашел куда-нибудь… Мальчишки… Малышевым звонила? Он с этим… Эдиком дружен…

— Звонила, звонила, — не дала договорить ему Аленка, неосознанно отмечая про себя неожиданную осведомленность мужа. — И Павлику Петрову звонила, и Вале Абрамову… Послушай, Костя, ты сам не волнуйся… самое неприятное в другом. Он сегодня и не приходил в школу. Я классному руководителю звонила и в школе была, никто его сегодня не видел. Учительница думала, заболел. Я там все вверх дном поставила.

— Ну, это уж совершенно невероятно! — Шалентьев не знал, что думать. — Ведь школа-то в двух шагах, через двор, даже на улицу выходить не надо… Ну ты успокойся, отыщется, ничего, с ним не могло случиться… Хорошо, хорошо, выезжаю. Ничего без меня не предпринимай….

В эту ночь в Москве не стихала метель; тесные переулки и широкие новые проспекты, просторные гулкие площади и тесные старые московские дворики насквозь пронизывали озорные снежные потоки, и все тонуло в белесой беспорядочной сумятице; самые яркие фонари слепо просвечивали огромными, зыбкими, почти фантастическими шарами; такой метели давно не помнила Москва, и не только Аленка с мужем, не отходившие от телефона, бодрствовали в эту ночь. Многие старые люди, страдавшие подагрой и бессонницей, измученно ворочались с боку на бок, вновь и вновь включали свет, прислушиваясь к неутихающим порывам ветра за окнами, косым, хлещущим в стекла снежным потокам, вспоминали времена молодости, румяную довоенную Москву с низко плавающим в сухой морозной мгле огненно-красным поплавком солнца, ругали ученых, испортивших своими космическими экспериментами климат, оправдывающих сделанное бесконечными, неслыханными циклонами, областями высоких и низких давлений. Может быть, старые, пожившие на свете люди были в чем-то и правы; за современной наукой давно уже числились не одни только достижения; все больше становилось грозного в природе, пугающего, необъяснимого; погода в эту зиму на планете действительно как будто поменяла времена года и части света. Весь земной шар был охвачен катаклизмами: в Австралии бушевали гигантские лесные пожары, по Южной Америке катилась волна мощных землетрясений, Европу заносило многометровыми снегами, а на северо-востоке Азии один за другим просыпались вулканы, И метель, обрушившаяся на Москву в эту ночь, тоже была необычайной по своей сокрушающей силе и охвату. Пробушевав сутки и не думая стихать, распространяясь на северо-запад, она захватывала все новые и новые области, набирая силу, срывала линии электропередач, сковывала движение поездов и автотранспорта. Спутались все графики, и поезда, отходившие от Москвы, намертво останавливались на перегонах из-за мощных снежных заносов.

Скорый поезд из Москвы по расписанию стоял в Зежске всего три минуты. Дежурная проводница из пятого вагона, задыхаясь от рвущих, сбивающих с ног порывов ветра, держась за поручни, выбравшись на перрон, выпустила трех пассажиров и сейчас же торопливо нырнула в тамбур. «Прямо конец света», — подумала она, зябко ежась и подбрасывая в печку уголь, в то же время опасаясь того, что на такой дикий рейс никакого угля теперь не хватит, и пассажиры скоро станут скандалить, и будет нервная и нехорошая ночь. В этот момент опять, теперь уже словно сама собой, резко распахнулась дверь вагона, в тамбур ударил ветер и клубящийся снег. От неожиданности проводница вскрикнула — опять какой-нибудь полоумный, опоздавший на посадку в ее вагон, но на перроне, насколько она могла разглядеть сквозь крутящуюся снежную круговерть, никого не было видно, и она, поднатужившись, поспешно водворила дверь на место и намертво защелкнула ее. Тут поезд тронулся и, как длинное гигантское чудовище с мутными полукружьями глаз, обрывая с себя кипящие клочья метели, с трудом отвоевывая метры пути, натужно пополз в густую тьму, а на пустынном зежском перроне остался едва удерживаясь на ногах, так неожиданно пропавший и наделавший столько переполоху Денис. От метельных потоков в трех шагах ничего не было видно, фонари вверху беспорядочно мотались огромными, еле различимыми слепыми кругами. Мальчик привалился спиной к засыпанному снегом какому-то дощатому строению и перевел дух. В первую минуту он испугался, затем из бушующего вокруг хаоса в его потрясенном сознании, в бешено колотящемся сердчишке выделилась одна нота; он почувствовал приближение чего-то самого чудесного в своей жизни; ветер, веселый, плотный, наполнивший его радостным ожиданием, вот-вот должен был подхватить его, поднять высоко в воздух и пронести высоко над землей, над лесом, до самого кордона, где его непременно встретят дед Захар, Дик и Серый; он заберется к Серому на теплую широкую спину, и они будут скакать по снежному лесу. Он приготовился, расставил руки пошире и даже несколько раз подпрыгнул; и он не ошибся. Белое, плотное крыло метели подхватило его, подбросило вверх и, крепко, словно жаркими сильными руками, обхватив со всех сторон, куда-то понесло; сердце у него гулко и радостно забилось. Он увидел внизу частые, разноцветные огни и звезды; несущее его упругое крыло чуть ослабло, и ощущение полота и высоты резко оборвалось; перед Денисом оказался улыбавшийся ему, приветливо махавший хвостом Дик.