Петр Проскурин - Число зверя

— Михаил Андреевич умный политик, — заметил глава безопасности. — К его словам надо прислушиваться. Идея интересная, но как ее воспримут те же грузины или узбеки? А прибалты, среди которых в свое время так хорошо поработал и сам Михаил Андреевич? — тут взгляды собеседников столкнулись и вновь разбежались. — Надо бы по такому важному вопросу, Леонид Ильич, создать специальную группу или комиссию, допустим, с привлечением Академии наук, и хорошо, если бы ее возглавил сам Михаил Андреевич, пусть бы повертели этот вопрос доктора и академики. Они любят, хлебом не корми.

Слушая и даже слегка восхищаясь изворотливостью и язвительностью ума собеседника, Брежнев в то же время жил уже другим — предстоящим свиданием в интимной обстановке с той же Дубовицкой, с женщиной, разбудившей в нем позднюю мужскую страсть; каждая встреча с ней отличалась новизной и неожиданностью, и сердце начинало биться сильнее от тревожного ожидания скорого обрыва, от чувства, что еще немного, и она навсегда ускользнет. Эта женщина еще и оказывала на него светлое, почти магнетическое воздействие своим странным пропадающим смехом, парадоксальными мыслями и замечаниями, постоянно неуловимой женской игрой: он чувствовал ее и немедленно на нее отзывался, то есть вел себя как и всякий избалованный женским вниманием, уже стареющий мужчина, принимая и относя все за счет собственных мужских достоинств, но подлинного смысла этой женской игры, как и большинство мужчин, он не понимал и считал, что в подобной игре никакого смысла и не было, а был один женский инстинкт. И сейчас, выслушивая скучные и осторожные рассуждения главы государственной безопасности о предполагаемой реформе паспортного дела в стране, он начинал испытывать и некоторое раздражение. Пусть не прямо, окольным путем, ему старались сейчас продиктовать правила его личной жизни и поведения; в какой то там антигосударственный заговор кучки интеллигенции он не верил — просто проявился еще один излом никогда не утихающей борьбы в самом обществе, свойственный любому строю и любой эпохе. И если действительно слить все народы и племена в один целостный состав, то здесь, пожалуй, и таится самая большая опасность. Что же тогда делать верховной власти, кого ей тогда мирить и направлять по правильному пути? И как тогда, при случае, припугнуть тех же русских или, допустим, казахов? Нет, здесь даже мудрейший Михаил Андреевич перехлестывает, ему придется здорово попотеть, если он и дальше будет цепляться за свою идею. Любая власть держится на противоречиях, больше противоречий и вражды — крепче и необходимее власть.

Время шло, круг замыкался, и Леонид Ильич демонстративно взглянул на часы.

— Мы с твоего разрешения, Юрий Владимирович, продолжим разговор в другое время, — предложил он. — Ты более обстоятельно расскажешь об актрисе Дубовицкой из Академического, ты же знаешь, именно она меня особенно интересует. Люблю ярких, талантливых людей, естественно, женщин даже больше, и скрывать своих симпатий не намерен. Ни от кого, в том числе и от тебя. От вас все равно скрыть ничего невозможно. Вот только в больших государственных делах не всегда всем везет, даже если они и всеведущи.

— Хорошо, Леонид Ильич, — поняв намек, не стал лукавить Андропов. — Приказывайте в любой момент. Ксения Васильевна Дубовицкая, несомненно, выдающийся человек, яркая личность, сами понимаете, что каждая такая личность порождает массу слухов, а то и легенд. И в данном случае без этого, по видимому, не обошлось.

— Легенды? То есть нечто почти мифическое, почти недоказуемое? Какая нибудь романтика?

— Нет, Леонид Ильич, здесь нечто почти мистическое, — словно колеблясь и пытаясь удержаться, ответил Андропов. — Здесь все уже выходит за пределы личной судьбы одного конкретного человека, начинает приобретать почти роковое звучание…

— О о, да ты заговорил почти стихами, — многозначительно усмехнулся Брежнев. — А если без возвышенных форм?

Взгляд Андропова, еще более усиленный стеклами очков, напряженно замер и приобрел нечто предельно направленное, прицельное, почти змеиное как бы в предвестии неуловимого никаким глазом парализующего удара. В один момент им было прослежено множество самых различных комбинаций: нужно было выбрать одну единственную, безошибочно и успешно ведущую к цели.

— Я не верю в мистические предопределения, — сказал глава безопасности. — Правда, здесь наблюдается стечение обстоятельств весьма необычное — можно только развести руками, как все в истории переплетено, пусть даже только в предположениях или легендах. Речь, Леонид Ильич, о царских изумрудах, сапфирах и бриллиантах, притом именных, Занесенных во все мировые скрижали. Вот они то и оказались каким то образом у Дубовицкой, перешли к ней через третьи или четвертые руки. Чушь? Молва? Легенда? Не знаю, только в данном случае мы обязаны все тщательно продумать и выверить. Приходится еще раз повторить, это пока лишь самая изначальная, черновая разработка. Наша служба обязана стоять на защите интересов и, тем более, чести главы государства и партии. Я с вами всегда предельно откровенен, Леонид Ильич, считаю, что вам необходимо знать все.

— Изумруды? Бриллианты? Какие такие четвертые руки? — недовольно спросил Брежнев, пожимая толстыми плечами, и в голосе у него прозвучала некоторая неуверенность. — Красиво, красиво, дорогой мой защитник и охранитель, но какое нам дело до самых поэтических легенд и сказаний?

— Вам необходимо знать женщину, связанную с вами судьбой весьма тесно, знать о ней все, даже легенды. По крайней мере, я выполняю свой долг, Леонид Ильич…

— Разумеется, разумеется, Юрий Владимирович, — подтвердил Брежнев с быстрой и по прежнему иронической усмешкой. — Только знать о женщине все, пожалуй, невозможно. Уж поверь моему богатому опыту. А если толковать откровенно, по мужски, то это весьма скучное занятие. Просто скучно. Женщина, о которой известно все? Зачем? — спросил он и пригласил Андропова вновь присесть. — Подожди, — сказал он, — у меня к тебе еще один вопрос. Стало известно, что твои бравые ребятишки устроили облаву на какого то странника или вроде пророка, говорят, он может любому предсказать будущее… гм… Ты что, действительно ничего не знаешь? — спросил Брежнев с некоторым любопытством, пристально, в упор глядя на Андропова, привычным жестом быстро поправившего очки и на мгновение как бы прикрывшего узкой ладонью бесстрастное лицо. — Пожалуй, не надо нарываться еще на один скандал, сын знаменитого на весь мир академика, сам крупнейший физик теоретик, механик… Ну, спятил и спятил, пусть себе бродит на здоровье, не убудет. А то зашелестит этот ученый муравейник, завозится… ну их!