Петр Проскурин - Число зверя

«Иди», — с видимым усилием уронил Сталин, и хотя главное от встречи с сыном еще не вызрело и не прояснилось, сына уже не было, его унес все тот же катившийся во всю ширину площади людской поток. Перед мавзолеем опять кипело людское море незнакомых, как бы с обожанием вывернутых в его сторону лиц, но в его собственных глазах стыла тоска и безразличие.

«Все, все прошло!» — негромко, почти неслышно произнес он, но Брежнев услышал и очень оживился — тоска Сталина подтверждала не только его собственные мысли, но и какое то его собственное освобождение.

«Да, товарищ Сталин, — подтвердил он, находя особые, несвойственные себе слова и втайне радуясь этому. — Коммунистам всегда было трудно, однако никто из них никогда не кричал на пустых дорогах и площадях… Это нехорошо, этого никак нельзя», — посоветовал он уже как старший, проживший большую жизнь и познавший больше, и эти его предостерегающие короткие слова озадачили Сталина. — Да, да, товарищ Сталин, никакой это не суд, всего лишь свет пришел…»

И Сталин, подавшись вперед, застыл. Он увидел себя лежащим в одних толстых носках и в пижаме у себя в столовой на даче, голова у него была неловко вывернута, в полуоткрытых глазах копилась влага и ужас, и он натужно хрипел. Какие то лица, полустертые, тяжкие, мельтешили над ним. Видел это и Брежнев, и сердце его заходилось от неизъяснимого чувства ожидания: Сталин не мог двинуть ни рукой, ни ногой и, попытавшись внутренне сосредоточиться, уже не обращал внимания на немыслимое унижение и хотел кого нибудь из проплывавших мимо в разреженной сероватой мгле позвать и приказать ему остановить происходящее. Этот кто нибудь был в круглых очках и с большими сизыми ушами, но он лишь приблизился, замахал неправдоподобно большими ушами и в нетерпеливом ожидании заглянул в ледяные, неподвижные, страдающие глаза Сталина, и тогда Сталин, а вместе с ним и Брежнев, все поняли. И тут же послышались доставляющие страдание, но усыпляющие и даже дарующие темное наслаждение слова, звучавшие как бы в них самих и возвестившие об истине. «Примите сущее, — послышался гулкий и вечный голос. — Примите сущее отныне и во веки веков, и ядите: сие есть тело Мое, и пейте из чаши сей, пейте из нее все, ибо сие есть кровь Моя, за многих изливаемая во оставление грехов. И да не минет никого чаша сия… аминь».

И тогда у Сталина вырвался долгий крик и словно пробудил его — он как бы вздрогнул и опомнился, затем коротким взмахом руки, отозвавшимся радостным ожиданием во всем его существе, на одно мгновение остановил движение на площади, уходящей в беспредельность, — плотная, послушная масса народа тотчас всколыхнулась и потекла в обратную сторону. Лишь на какой то короткий миг заставив Брежнева отшатнуться, эта людская масса взбучилась, схлестнулась встречными крутыми потоками, затем опала и ровно, упорядоченно устремилась теперь уже от гостиницы «Москва» к мосту, обтекая красноватую громаду Исторического музея. И это было уже другое движение и другой его состав. На площадь теперь выкатывались человеческие скопища с лопатами, ломами, топорами в руках; мешая друг другу, толпы людей толкали перед собой тачки и вагонетки; исхудалые до костей, с провалившимися глазами, они двигались плотной, спрессованной массой, и нельзя было понять, двигались ли они или просто тяжко копошились на одном и том же месте. Просто в берегах площади взбухало и пузырилось густое человеческое тесто — в этом сплошном вязком месиве живыми оставались одни лишь смеющиеся лица и глаза. Теперь и Брежнев с мистическим ужасом видел, что вся площадь смеялась — слитный, все поглощающий гулкий звук безбрежного, раскатистого смеха нависал над Кремлем, над Москвой, над всей землей, и от этого волосы на голове Брежнева встали дыбом. Ища объяснения и защиты, он обернулся к Сталину и тут же вновь отшатнулся — оскалившись и приподняв усы, Сталин громко хохотал.

«Нет, нет! — воскликнул он с дикой удалью, и глаза его бешено сверкнули. — Это же вулкан! Разбуженный вулкан! С ним никогда никому не справиться! Сама первозданная стихия! Ты только послушай, какой божественный гул! Музыка самих небес! Последний судный день — какой же дирижер здесь нужен!»

И он, торопливым жестом остановив хотевшего что то сказать Брежнева, вновь повернулся к площади — перед ним сейчас разворачивалась вторая, обычно погруженная во тьму ипостась жизни, и Брежнев видел, что эта потаенная сторона жизни ему ближе и нужнее — именно она еще раз подтверждала его путь, его борьбу и его правоту. И корни этого движения уходили в изначальные истоки человеческого рода — перед мавзолеем проползала сейчас оборотная сторона всего сущего, в пороках, в темных и тайных, нерассуждающих порывах плоти, залитая кровью, озаренная и сжигаемая ненавистью. И Сталин вновь обернулся к своему потрясенному случайному спутнику — даже ему, мыслящему эпохами, потребовалось нечто конкретное и понятное. И хотя Сталин сейчас ничего не говорил, Брежнев услышал его тихий размеренный голос, голос человека, привыкшего, чтобы к нему всегда, в любых обстоятельствах, прислушивались, и в этом голосе пробивалась потаенная жгучая радость, и в то же время звучало в нем почти страдание от осознания вновь открывшейся истины.

«Нет, нет, к врагам необходимо прислушиваться прежде всего. И намного внимательнее, чем к друзьям. Тем более что на такой высоте никаких друзей не бывает и быть не может. Все это иудейская чушь — друзья и соратники, — просто ловкая маскировка. Нет, нет, дорогие мои, я всего лишь продолжил начатое, я не мог иначе, должно было дать исход возникшему движению, погасить ненужную инерцию старого, и дело здесь не во мне, а в самой природе человека, в самой природе революции, — сам я долгое время вынужден был оставаться только слепым исполнителем… Но беспощадным! А он, он, с волею и памятью которого приходилось и приходится бороться вот уже несколько десятилетий, который лежит сейчас здесь, внизу, закованный в гранит, тоже ведь ничего не мог… И не смог никогда! И никто никогда не сможет! Ход жизни сильнее любого отдельно взятого человека, даже если он гений, и тот же давний странник, с которым ему пришлось столкнуться в Сибири много лет назад и имя которого он забыл, был прав в своих сумасшедших откровениях — природа человека оказалась сильнее природы революции. И смерть есть смерть, сколько бы поколений живых ни приходило к стеклянному гробу взглянуть на иссохшую мумию, никакого символа из этого не получится. Живой никогда не сможет поверить мертвому, и он именно для этого и положен здесь, внизу, в самом людном в Москве месте. Мертвых богов не бывает, недаром тысячелетиями держится вера лишь в живых богов, и в этом убедить народ было необходимо. Следовало бы высечь на этой глыбе гранита еще одну надпись: «Поклоняйтесь живым!» И это открытие, сделанное именно им, Сталиным, больше и неопровержимее, он ведь и сам логикой борьбы был поставлен перед необходимостью попытаться переделать саму природу человека».