Васко Пратолини - Семейная хроника

Ты лег спать, не сняв часов с руки.

— Папа, — сказал ты, — непременно заболел бы от такого дела. — И добавил: — Ну, вставай. Пойдем в Канос-су. — И засмеялся.

— В истории ты силен, — сказал я.

Хозяйка и другие жильцы уже ушли. Я повел тебя в кухню умываться. Потом ты уложил свои вещи в кожаную сумку, и мы отправились.

— Не хочешь ли позавтракать? — спросил ты. — Позволь мне пригласить тебя.

— Ты прямо богач.

— Пинг-понгом зарабатываю. — Ты снова покраснел. Для тебя явно наступила пора возмужания, переходный период, и всякий раз, как твое новое формирующееся «я» раскрывалось в каких-нибудь рискованных действиях и положениях, твое прежнее «я» призывало тебя к порядку.

Мы зашли в молочную около префектуры и заказали кофе с молоком и печенье.

— Масла? — спросила хозяйка, сама обслуживавшая посетителей.

— Да.

Она вернулась с двумя порциями масла и, кроме того, принесла варенья и булочек.

— Я захватила и варенье, чтоб не ходить лишний раз, — пояснила она.

Это была молодая задорная женщина с откровенным дразнящим взглядом и походкой. Я был знаком с ней, она мне нравилась, знала это и охотно шутила со мной.

— Нет ли апельсинового варенья? — спросил ты.

— Только в банках. Если вам в самом деле очень хочется, могу открыть.

— Вот и чудесно, угостите его, — сказал я. — Кстати, вы знаете, что это мой брат?

Ты внимательно прислушивался, смущенный и в то же время довольный.

— Я готова была за это поручиться, — сказала она.

— Но ведь мы же не похожи, — воскликнул ты поспешно, почти невежливо.

— Это вам так кажется, — ответила она. — У вас у обоих такой вид, будто вы все на свете знаете.

Она направилась к стойке; я видел, что ты следишь за ней глазами: ты смотрел на нее, как подросток, который знает, что такое женщина; в твоем взгляде горело желание подростка. Я хотел что-то сказать, но слова замерли у меня на губах. Теперь настал мой черед смутиться и, кажется, покраснеть. Она вернулась к нашему столику и, обращаясь к тебе, сказала:

— Ваш братец — поэт, но по утрам у него аппетит, как у грузчика.

Кто— то за соседним столиком постучал ложечкой

о стакан. Положив варенья на блюдечки, она отошла. На прощанье она метнула в меня задорный взгляд и улыбнулась.

— Все горим, а? — бросил я ей.

— Кипим, — ответила она и улыбнулась еще задорнее. Такова была наша грубоватая манера шутить.

Когда мы снова подозвали ее, чтоб расплатиться, она сказала тебе:

— Не обращайте внимания. Мы с вашим братом добрые друзья.

— Ты хорошо ее знаешь? — спросил ты после того, как мы некоторое время в молчанье шагали по улице. — Ты меня туда повел, потому что она твоя любовница?

Ты снова покраснел, но твои голубые глаза улыбались: ты выражал мне одобрение, в котором не было надобности, но оно окончательно устанавливало дружбу между нами. Мне пришлось разочаровать тебя, но ты мне не по-верил.

Мы были уже на виа Парионе. Перед тем как войти в Боргоньисанти, ты внезапно остановился, как будто открывшаяся перед нами улица с гостиницами на одной сторонe и тесно прижатыми друг к другу магазинами на другой внезапно вернула тебя к действительности. На секунду мне показалось, будто ты стараешься придать своему лицу какое-то иное выражение. Ты снова стал прежним, каким был до нашей встречи, и сначала я подумал: ты лицемер, но тут же понял, что ты несчастен.

Ты сказал:

— Право же, лучше я пойду один.

— Я постою немного у ворот, на случай, если понадоблюсь.

Ты слабо улыбнулся.

— Ты еще зайдешь ко мне? — спросил я.

— Встретимся в четверг у бабушки.

Я подождал поодаль, напротив дома; я не без удовольствия уклонился от встречи с твоим покровителем, избежав всех тех упреков в неблагодарности, которые несомненно услышал бы от него, начиная с трехсот лир, взятых в долг нашим отцом. Я ждал и думал, что, проведя вместе столько времени, мы не поговорили о нашем отце, лишь едва упомянув о нем, словно для тебя наш отец не существовал вовсе. И для девушки Джулианы у тебя не нашлось ни одного слова, которое показало бы, что ты о ней беспокоишься, словно и она для тебя никогда не существовала. И тут я подумал, что некоторые уголки твоей души все еще остаются для меня темными.

Подождав с полчаса, я ушел.

Приемная богадельни помещалась в темной комнате на первом этаже: выходила она во двор, где гуляли старушки из женского отделения в своей форменной одежде — платье из серой холщовой материи и черном переднике с завязками вокруг талии.

Привратница знала всех посетителей; едва они входили, она, обернувшись во двор, выкрикивала фамилию.

— Казати! — кричала она, и появлялась бабушка. Она была еще в добром здоровье, только ноги у нее

слегка дрожали; со двора в приемную вела одна ступенька, и, чтобы войти, бабушке приходилось хвататься за косяк двери. Бабушка всегда была чистенькой и аккуратной. Я говорил ей, что она некогда еще не выглядела так элегантно.

— Да ведь у нас осмотры по два раза в день! И ванна раз в неделю. Не успокоятся, пока мы не заболеем воспалением легких!

На это она особенно жаловалась.

— Обходятся с нами, как с малыми детьми! — говорила она.

В приемной всегда бывало много народу, слышался приглушенный говор. Старушки, выглядывая поверх го-лов своих родных, искали друг друга взглядом. Одна из них обращалась к бабушке:

— Вот видите, он пришел! А вы так беспокоились!

— Он приехал из Рима специально ради меня!

— А это моя невестка. Она мне принесла дюжину яиц и немножко масла, — говорила другая.

( — Живет не тужит эта невестка, — шептала мне бабушка. — Она сюда заглядывает не часто — как говорится, только когда папа римский помирает.)

— Балует вас внучек! Это ваш старший?

— Да, он специально приехал из Рима, чтобы повидаться со мной! А это ваш сын?

— Да, средний. Старший на работе.

( — У нее три взрослых сына, и они ее здесь держат, — шептала бабушка. — Будь твоя мама жива, со мной бы такого не случилось.)

Подавала голос еще одна старушка:

— Ваш внук похудел с прошлого раза.

— Он столько работает! — отвечала бабушка. — К тому же он устал с дороги. — И обращалась ко мне: — Ты и вправду сегодня бледней обычного.

— Я живу хорошо, уверяю тебя, — говорил я. — А ты как?

— Ну как я могу жить? Точно в тюрьме! Комната была темная, с низким потолком; мы сидели

друг против друга на плетеных скамеечках, держась за руки; бабушкины руки всегда были холодные. Мы подолгу молчали, поглаживая друг Другу руки; опуская глаза, я чувствовал на себе ее взгляд, в котором был упрек и благословение. Люди вокруг нас безостановочно болтали, на дворе звонил колокольчик, время от времени на пороге показывалась монахиня, потом снова исчезала.