Васко Пратолини - Семейная хроника

— Вроде тайком записывают тех, кто хочет добровольцем поехать в Африку. Сын одной женщины из богадельни как раз записался. Невеста пришла к матери, плакала, просила отговорить сына.

— Все это враки.

— Вот и сестра Клементина то же говорит. Ты, улыбаясь, сказал:

— Прочтите, что написано на этом доме.

— А что там написано? — Вам не видно?

— Бабушка не умеет читать, — объяснил я.

— Там написано: «Вот война, которую мы предпочитаем».

— Что это значит?

— А то, что мы предпочитаем обрабатывать поля.

— Кабы так! — сказала бабушка. Потом спросила тебя: — Ты в «балилла» [7] [7] Детская фашистская организация. [8] Прозвище Муссолини. [9] Американский боксер, бывший чемпион мира по боксу. записан, да?

— Туда таких толстых и здоровых не принимают, — сказал я.

Ты ответил:

— Я авангардист. Мы носим форму с белыми кантами. Ты когда-нибудь видела?

— Молодец! — сказала бабушка. Потом добавила: — Бедного дедушку наверняка хватил бы удар, если бы он тебя увидел с этими кантами.

Она склонилась над столом и таинственно прошептала:

— Он этих господ не больно-то жаловал. Даром что за всю жизнь и мухи не обидел. Ваш дедушка далеко обходил улицы, по которым они маршировали, лишь бы не снимать перед ними шапку. Он долго не возвращался, и я беспокоилась.

Потом она спросила у тебя:

— Ты помнишь дедушку?

— Нет.

— А ведь он раза два навещал тебя на Вилле Росса. Конечно, ты был слишком мал, чтобы его запомнить. Он умер в двадцать пятом году. В ночь на первое мая. Знал, что умирает, и требовал, чтобы ему сделали укол, — хотел дотянуть до следующего дня, ну, до первого мая. «Если я умру первого мая и если есть рай, я наверняка в него попаду», — говорил он. У него хватило сил в час ночи сесть на постели и запеть песню, потом началась агония.

— Почему он хотел умереть первого мая? — спросил ты.

И бабушка ответила:

— Первого мая мы поженились.

Бабушка чинно сидела у стола, положив руки на скатерть, мы — по обе стороны от нее. Девушка облокотилась о подоконник и перестала петь. За другими столиками еще обедали, болтали и смеялись, но мы повернулись к ним спиной, словно были здесь совсем одни, а перед нами лишь мельница на фоне темно-голубого неба да девушка в окне.

— Который час? — спросила бабушка.

— Пять минут четвертого.

— Только бы не пропустить, когда будет четыре. — Потом она добавила: — Страшная это вещь — война. Если бы не война, ваша мама сидела бы сейчас с нами. Вернее, мы все были бы в нашем доме, и она пекла бы оладьи.

— Ты мне об оладьях не рассказывала, — отозвался я.

— Как не рассказывала! Это была ее страсть. Она и в кухню-то приходила, только когда пекли оладьи. Сама все делала и не разрешала мне помогать. Насыплет в суповую миску каштановой муки, разведет водой, а потом начнет печь. Бывало, половину съест, прежде чем подать на стол. Да простит меня господь, но я не раз попрекала ее, что она тратит слишком много оливкового масла!

— А она что отвечала?

— Ничего, она мне всегда уважение оказывала. А если оливкового масла совсем не было, она брала два-три полных наперстка муки и ставила в горячую золу. Так делают в деревнях; я сама научила ее этому, когда она была еще девочкой.

Мы оба слушали, и я угадывал в твоем внимательном взгляде такое же волнение, какое испытывал сам.

— Рассказывай дальше, бабушка, рассказывай…

— Будь она проклята, война! Не будь войны, не началась бы и испанка.

— Что это за испанка? — спросил ты.

— Эпидемия такая, она начала косить людей в конце войны. Ваша мать умерла от испанки, ты разве этого не знал?

Ты скорчил гримасу и с горечью усмехнулся — видимо, решил, что мы с бабушкой разыгрываем тебя. И сразу на лице твоем появилось выражение подозрительности.

— Рассказывай дальше, бабушка.

— Который час? Вели пока подать счет. Так мы время выгадаем.

— Расскажи о маме.

— Я все думаю, как бы она сейчас радовалась, если б мы были с нею, оба такие взрослые.

Ты спросил:

— Мама училась в школе?

— Конечно, она начальную школу кончила.

— Только начальную?

— А зачем ей больше-то? Ведь она собиралась стать портнихой.

Тогда я вдруг решил задать ей вопрос, который прежде никогда не приходил мне в голову.

— Мама читала что-нибудь, когда возвращалась с работы? Были у нее книги?

— Да, она часто приносила книги; думается, она брала их на время в мастерской, у приятельниц. Но как вышла замуж, перестала. Когда вашего отца взяли на войну, она снова начала читать.

— Что это были за книги? — опять не подумав, спросил я.

— Не знаю. Верно, о любви. Но она не могла много читать. После работы у нее всегда болела голова… Который час?

— Сейчас идем, не беспокойся.

Я хлопнул в ладоши, требуя счет. Девушка в окне исчезла, на противоположном берегу двое мальчишек с пустой консервной банкой копались в земле, видимо отыскивая червей.

Мы вернулись к Семире, там бабушка снова надела свою форму, а ты распрощался с нами, потому что твой папа назначил тебе встречу ровно в пять. Я один провожал бабушку до дверей богадельни.

Я был счастлив вести ее под руку, особенно теперь, когда она переоделась в форму, а я оправился от смущения. (Неприятное мгновение пережил я, когда нам подали счет; оставшихся у меня денег еле хватило на трамвай.) Чем ближе мы подходили к богадельне, тем больше мое радостное настроение уступало место грусти. Был уже вечер, и на улицах становилось все многолюднее, в кинотеатры перестали впускать зрителей, кафе на пьяцца Виттория были переполнены, за столиками на свежем воздухе не осталось ни одного свободного места. Бабушка повязала на голову черный шарф и обмотала его вокруг шеи. Серое, похожее на сутану платье доходило ей до пят, на плечи была накинута черная шаль, заколотая на груди английской булавкой. В этой одежде она снова как бы постарела; волнения этого необычного дня слишком утомили ее, и лишь во взгляде светилась радость.

— Как тебе понравился Ферруччо? — спросил я.

— Он совсем взрослый. Ты хоть издали приглядывай за ним. Он твой брат, и, кроме тебя, у него никого нет… Ты и вправду завтра уезжаешь?

— Да, но я скоро вернусь. Мы еще не один день проведем вместе, как сегодня.

— С меня и этого довольно, лишь бы вы были здоровы и ладили друг с другом!

Когда мы дошли до виа дель Ангуиллара, уже сгустились сумерки. Бабушка остановилась, порылась в кармане своего серого монашеского одеяния и, протягивая мне что-то в кулаке, сказала:

— Вот, возьми. Сегодня ты сильно потратился, это тебе на дорогу…

Я мягко отводил ее руку, а оно горячо настаивала:

— Право же, они мне ни к чему. И потом это те самые пятьдесят лир, которые ты мне дал на рождество, мне так и не пришлось их разменять! Если они тебе не пригодятся, как приедешь в Рим, сразу же отошлешь их мне обратно.