Владимир Рекшан - Ужас и страх

— Какое там! Вы слушайте фразу!… Ужасного вида змеи явили удивленным, забывшим о сдержанности дворянам свои черные раздвоенные жала, обвивши мускулистые, покрытые рубцами и шрамами, заработанными в сражениях и поединках, оголенные руки. А что за звериные признаки первобытности расчерчены по местам, запретным для дамских взоров, — и представить-то боязно! — У Жени круглое лицо с тройным подбородком, поросшим щетиной, а на носу толстые линзы очков, за которыми добродушие и свирепость одновременно.

— Теперешние женские взоры ничем не устрашить, — пытаюсь я вставить фразу, но заминированный перебивает:

— Ты, спортсмен, ничего не понимаешь! Тебе бы только прыг-прыг, прыг-прыг!

— Что-то ты, дружок, многословен и, я бы сказал, гегемоничен, — заступается Паша-Есаул.

— Молчать! — взрывается нежно Женя. — А не то всех сейчас разнесу на мелкие клочья!

— Не разнесешь, — Секу не запугаешь. Он смотрит, как гиперболоид инженера Гарина. Говорит: — Чтобы выиграть сражение, нужно смотреть сквозь и дальше сражения.

— Надо смотреть сквозь пальцы на то, что не понимаешь, и давать привычные имена. — Паша склоняет бутылку над рюмками, и у него получается. — Когда эскадрон казаков покорил Персию в шестнадцатом году, то они не знали, как называется дыня, и дали ей привычное имя “ягода”!

— Какая в жопу “ягода”! — уже вяло сопротивляется Злягин. — Я сейчас вас взорву.

— Ну и взрывай. — Сека тянется к рюмке, и Паша тянется, и даже Ухов.

— Не взорвет, — говорит Серега. — Пока не выпьет, не взорвет.

— Пока не выпью, не взорву, — тянется Женя. — А когда выпью, тогда, может быть, и дерну за веревочку…

Хочется им рассказать про ноль и лежащую восьмерку, о том, что не все безнадежно, если понять или хотя бы поверить, что все обратимо, и наша глупость, и наша юность, что близость ужаса только приближает к повторению всего, что было, что наше пространство не оторвать от нашего времени, все только — вдох-выдох, вдох-выдох…

Я пододвигаюсь к улыбающемуся и кашляющему коротким смешком Сереге. Тот наклоняется ко мне и проговаривает заговорщицким шепотом:

— Наши действия зависят от половой конституции.

— А от российской не зависят?

— Российская Конституция зависит от суммы половых конституций индивидуумов государства. Простые антропометрические показатели — отношение тотального роста к длине ноги. Что такое половая конституция? Упрощенно говоря, это совокупность специфических особенностей организма, определяющих его сексуальные потребности. След гормональных бурь, Владимир, имевших быть в организме в период его роста, запечатляется на всю жизнь так называемым трохантерным индексом. Надо рост человека поделить на длину его ноги. Среднее значение для мужчин что-то вроде 1,92-1,98.

— А у тебя какой? — спрашиваю неожиданно для себя.

— У меня самый что ни на есть средний… Для воинственных, имперских проявлений нужен индекс высокий. Такой был у Петра Первого, например.

— Что такое про Пашу? — Есаулу показалось свое имя, и он обращается к нам.

— Какой у тебя трохантерный индекс? — спрашиваю его.

— А! Серега просвещает! — Паша расправляет грудь и воинственно заявляет: — Высочайший!

— У меня, несомненно, выше высокого, — картонным, но похожим на человеческий голосом подхватывает Сека.

— Ты их не слушай, — перебивает Женя, — какой у них на хер индекс. У меня индекс так индекс. Захочу — взорву, захочу — нет.

Серега приближает лицо, чтобы было возможным услышать его голос на грани шепота:

— Мужчины находятся во власти стереотипов престижности. Каждый хочет иметь то, что всем иметь невозможно. Пониженный индекс никого не прельщает, хотя под его сенью взросло множество ученых, философов и писателей.

— Так это мы философы и писатели…

В углу я разглядел телевизор. Его привинтили к стене на высоте человека со средним ростом, но повышенным трохантерным индексом. Сквозь чад и дым видно, как доблестный русский спецназ расправляется с ужастиками, лобковыми вшами, кидает-бросает вверх тормашками, вяжет, унижает, тащит в клетку. Рекламная видеокассета показывала генералов в белых кителях, стоящих вокруг президента. Тот читал текст по бумажке и казался умным, выдержанным парнем. В баре стоял гул ватт на пятьсот, и генералов с президентом не слушали.

Серега замечает, куда я смотрю, и начинает высмеивать и выхихикивать:

— У нас в дивизионе ходят слухи, будто президент, генералитет и олигархи погрузились на подводную лодку и теперь скрываются подо льдами Арктики.

— Они пробьют лед, — включается Сека, — и полетят на баллистической ракете встречаться с Бушем и Блэйром.

— Вся “восьмерка” соберется на орбитальной станции, и они решатся.

— На что?

— На массированную атаку малыми радиациями. И на лазерный прицел из космоса!

Продолжают пить.

Я протискиваюсь в бар и приношу бутылку слез ибиса с этикеткой Ливиза. Друзья попробовали слезы и одобрили, хотя и вязали лыко уже еле-еле. Я тоже собираюсь выпить горько-сладкой настойки, но тут возникает справедливый вопрос, вытекавший из нашего высокого индекса: идти ли к женщинам наверх?

— А знаете ли, кто они такие? — делает зверское лицо Злягин. — Это в основном старые, как и мы, женщины, отбывающие воинскую повинность. За мужей, которые по каким-либо причинам не смогли.

— Не только! — Секе не нравится речь о старухах. — Там есть и волонтеры. Волонтерши то есть! Самые нежные, говорят, самые девственные и изощренные. Настоящие лилии, бутоны и лепестки. Это своеобразная храмовая проституция высшего пошиба!

— Не пошиба, а почина! — поправляет Паша. — Ты, дружок, пожалуйста, поаккуратней обращайся со словами. Это не просто смакование созвучий и приапова игра фонетических соответствий, доводящая до обморока пуританку семантика…

Серега тихо хихикает, а Звягин срывает очки и кричит:

— Сейчас пойдем трахаться со страшной силой!

Но ему уже без помощи не подняться.

Иногда в толпе возле стойки мелькают лица солдат моей роты. Они красные, потные и по-своему счастливые. Завтра утром мне идти на расстрел. Прав Рабинович-Березовский: в этой воспаленной людской свалке про убийство думаешь безразлично.

За соседним столом трохантерный морячок всех завалил и теперь одной рукой грабастал выигранные деньги, а другой делал победные взмахи. Женя предпринял титанические усилия и оторвался от скамейки, встал, выпятив чудовищное брюхо, опутанное к тому же мешочками с пластидом, не знаю, с чем точно, с чем-то ужасно взрывчатым, чудовищно взрывающимся, способным разорвать ужас…

Он делает шаг вперед, роняет Серегу и сидевшего ближе всего к нам моряка. Паша говорит в восторге:

— А почему, собственно, стремление каждое дело решать как последнее дело своей жизни есть исключительный удел императора?