Франсиско Эррера Луке - Луна доктора Фауста

– Чего ради мне молчать? – не унимался, однако, Веласко. – Пусть дон Филипп слышит! Он знает, что я говорю истинную правду, а на правду нельзя обижаться.

Гуттен по-прежнему не оборачивался и не ввязывался в разговор. Мурсия де Рондон, покосившись на него, сказал медовым голосом:

– Ты не прав, друг мой. Наше предприятие затеяли германские банкиры Вельзеры: значит, у них есть все основания отдать предпочтение своим соотечественникам. Разве ты на их месте поступил бы не так? Представь, что экспедицию снаряжала бы Испания…

– А то не Испания! – пуще разъярился Веласко. – Индии принадлежат нам, и море – наше, и даже император – тоже наш!

Гуттен резко повернулся и взглянул ему прямо в глаза. Огромный кастилец побледнел, а товарищи его боязливо поежились под этим суровым взглядом.

– Веласко! – пересилив себя, промолвил Филипп. – Уже полдень. Ударьте в колокол.

И, не прибавив больше ни слова, стал следить за тем, как на нижней палубе солдаты упражняются в стрельбе из арбалета.

Когда зазвонил судовой колокол, участники экспедиции и команда каравеллы устремились с глиняными мисками к большим котлам, в которых дымилось густое варево без цвета и запаха.

Гуттен получил свою порцию и снова отошел на корму, присев на палубу рядом с Веласко, Инфанте и прочими кавалеристами. Некоторое время царило полнейшее безмолвие, нарушаемое только хлюпаньем и стуком ложек, а потом послышался голос Мурсии:

– Вот припоминается мне один случай, когда его величество Франциск Первый…

– Дерьмо твой Франциск! – громовым голосом перебил его Веласко.

– …задумал сбежать из плена, – невозмутимо и самодовольно продолжал тот, – а я распознал его намерения и имел честь лично уведомить об этом нашего государя…

– Что же сказал наш государь своему верному наушнику и соглядатаю? – с полным ртом промычал Веласко.

После захода солнца каравеллы убрали паруса и легли в дрейф – голые их мачты напоминали деревья, с которых дыхание зимы сдуло последние листья. Луна была на ущербе и слабо серебрилась в черной воде. В душу Филиппа снизошел покой, когда голоса матросов смолкли и от носа к корме, от одного судна к другому полетели мелодичные звуки: трехструнные скрипки наигрывали то разудалые фанданго, в такт которым хлопали матросы, то какую-то тоскливую мелодию, постепенно замирающую в воздухе, точно призыв муэдзина.

Через два часа после наступления темноты раздался голос впередсмотрящего:

– Прямо по носу земля!

– Слава тебе господи! – дружным хором отозвались моряки, преклонив колени.

– Должно быть, Канары, – сказал штурман, вглядываясь в причудливые гирлянды дрожащих огоньков на горизонте.

С головной каравеллы передали: «Стать в виду гавани; к берегу не приставать».

Суда исполнили приказ и замерли на якорях на расстоянии в два аркебузных выстрела от Тенерифе.

Экипажам выдали двойную порцию мяса и вина.

– А я-то не мог понять, с чего это он так расщедрился, – пригубив и сплюнув, проворчал Веласко, – чистый уксус.

Незадолго до полуночи первоначальная веселость вдруг сменилась у всех вялой истомой. На корме кто-то стал перебирать струны лютни, и с адмиральской каравеллы ему ответила другая; начался их нежный, кроткий и степенный разговор. Над водой полетел звучный и печальный голос певца. Филипп не мог понять, на каком языке он пел – не то по-французски, не то по-испански.

– Это лангедокское наречие, – объяснил ему Рондон, – на нем говорят в Провансе. Меня выучил ему коннетабль Бурбон, который хотел стать королем всей Южной Франции.

Кем утрачена нить

Путеводная долга,

Тот не знает, как долго

И куда ему плыть.

Нить же эта

Вплетена в песнопенье. Кто ищет ответа,

Тот прислушайся к песне и пой,

И увидится путь, и у каждого свой.

Невыразимо печальный напев продолжал звучать. Мурсия вполголоса переводил:

– Речь идет о том, что праведники скоро воскреснут, а язычников настигнет кара…

– Подождите! – прервал его Гуттен. – Ему отвечают! Другой голос, столь же печальный, запел о жестоких владыках, о покинутых очагах, об огне…

– Это стариннейший рыцарский романс, – объяснил Мурсия, – его исполняли когда-то трубадуры.

Невидимый певец, находившийся на адмиральской каравелле, начал другую песню – в ней слышалось воинственное упоение.

– Да помолчите хоть минутку, Мурсия! Дайте послушать!

Погиб Монфор,

И с этих пор

В Тулузе гулянье,

И ликованье,

И процветанье.

Погиб Монфор.

И с этих пор

Искуплен былой позор.

Больше часа продолжалась эта перекличка, и к полуночи голоса и звон лютней стихли, но через несколько минут снова послышался перебор струн, игравших ту же мелодию, что и в самом начале, а с каравеллы Филиппа донесся ответ. Потом у самого борта громко плеснула вода, и тотчас безмятежность ночи сменилась тревожной суетой.

– Эй, Педро! Педро, где ты? – закричал кто-то.

– Человек за бортом! – грянул во тьме голос Спиры. – Шлюпки на воду! Отыскать его!

Четыре шлюпки, освещая темную гладь моря зажженными факелами, закружились на месте. Гуттен. напрягая зрение, глядел вниз.

– Вот уж подлинно: как в воду канул. Никаких следов! – крикнул Гольденфинген.

– Да куда же он мог деваться? – в недоумении спросил Гуттен.

– Дон Филипп! – окликнули его с борта адмиральского корабля. – Поднимитесь ко мне!

– Сейчас! – ответил Филипп и по шторм-трапу соскользнул за борт.

На каравелле Спиры царила сумятица: несчастный Педро упал в воду не по несчастной случайности, но желая покончить с собой.

– Это он играл на лютне, – шепнул кто-то на ухо Филиппу.

– Вот ведь странность: он никогда особенно не томился и не грустил…

– Скорей наоборот: сегодня он был особенно весел и впервые за все это время взялся за свою лютню. Никто и помыслить не мог о том, что у него на уме такое. Зачем понадобилось сводить счеты с жизнью нашему Педро?

Хорхе Спира был вне себя.

– Кто пел на вашем корабле? – спросил он Гуттена.

– Понятия не имею. По правде говоря, я не интересовался этим.

– Прикажите разыскать и немедля доставить ко мне!

Хуан де Себальос, посланный Спирой, вернулся и доложил:

– Никто не знает! Кого я ни спрашивал, никто не может дать ответ!

В пляшущем свете факелов изуродованная щека Спиры выглядела особенно зловеще. Гневно он повернулся к Филиппу:

– Сколько человек из команды умеют играть на лютне?

– По крайней мере половина…– растерянно отвечал тот.

– Ну хорошо…– прошипел капитан-генерал, – завтра утром, до выхода в море, вы доложите мне, у кого из ваших людей ухо без мочки!

– Что? – переспросил вовсе сбитый с толку Филипп.

– Я желаю, чтобы вы лично удостоверились, есть ли среди ваших людей такой, у кого ухо со сросшейся мочкой и кто из-за этой особенности не может носить серьгу!