Иван Шевцов - Голубой бриллиант

«Кажется, наступил тот час, которого я так долго и с мальчишеским нетерпением ждал», – с трепетом и восторгом подумал Силин. А она продолжала с загадочной улыбкой:

– Сегодня мы будем пить только чай, и ни капли спиртного. Ни-ни. Мы должны быть свежие, как огурчики. Это говорит тебе врач.

Он догадывался, о чем идет речь, и все еще не верил: это так неожиданно. У него пропал аппетит, и на ее предложение «сейчас будем ужинать» ответил:

– Мне не хочется. Только чай.

– Представь себе – и я не хочу. Будет чай с сыром и маслом. Хорошо?

Он ласково кивнул. Душа его пела. Он любовался ее голосом, открытым, без жеманства, ее доброй, чуть-чуть озорной улыбкой, каскадом шелковистых волос, падающих на узкие плечи, и все еще не верил, что мечта его уже подошла к порогу и стучится в дверь. Он боялся спугнуть ее непродуманным словом или жестом. Он отложил в сторону газету, снял пиджак, повесил его на спинку стула, растянул галстук. А она все с той же деловитой легкостью достала вешалку и упрятала его пиджак вместе с галстуком в гардероб.

– Тебе понравилась его жена? – вдруг спросила Таня, имея в виду Светлану Орлову.

– У вас есть что-то общее. Во внешности.

– А какие трогательные отношения. Мечта, – с умилением сказала она, разливая чай.

– Ты права, – согласился Силин. – Любовь – это самое святое, самое сильное и неистребимое, чем природа одарила человека. И в то же время самое хрупкое, беззащитное и ранимое. – И вдруг перевел разговор на то, что его тревожило в эти последние дни и недели: – Если я правильно понял тебя, ты приняла решение?

– Ты правильно понял, – подтвердила она, не сводя с него взгляда, полного обожания.

– А тебя не смущает моя небезопасная служба? Угрожали, стреляли и еще будут.

– Нисколько. Я же обстрелянная, в меня тоже стреляли. Меня заботит другое… – Она задумчиво замолчала, он настороженно ждал. – Проблема спальни. Говорят, это чуть ли не решающая проблема семейной жизни – сексуальная несовместимость.

– Откуда такая чушь? – решительно отверг Силин.

– Не знаю: у меня нет опыта. Из мужчин я знала только мужа и никогда и в мыслях не было желания изменить ему. А он мной пренебрегал. Клялся в любви и бегал к другим. Почему, что за причина? Может, я сама в этом виновата? Может, я сексуально невоспитана? Оказывается, одного родства душ недостаточно, нужна совместимость полов. Вот это нам предстоит с тобой выяснить. – Наливая еще чай, она сделала попытку скрыть свое смущение и продолжала: – Мы уже не молоды, и будем называть вещи своими именами: да, нам предстоит экзамен. Серьезный. Я люблю тебя. Наверно, полюбила с нашей первой встречи, но только сегодня там, в театре, по-настоящему поняла, как я глубоко люблю тебя. Только не умею и не хочу выплескивать свою любовь наружу.

Силин молча и с волнением слушал ее монолог, затем нежно взял ее руку и приник к ней губами. Горячая струя благости волнующим ручейком побежала по ее руке и расплескалась по всему телу. Очарованное лицо ее вспыхнуло багрянцем. Силин поднял на нее взгляд, приоткрыл дрожащие губы, но она упредила, прикрыв ладонью его рот:

– Не надо, родной, молчи, не говори: я все понимаю и чувствую. Смотрю в твои глаза и вспоминаю гениальные строки Есенина: «О любви слова не говорят. О любви мечтают лишь украдкой, да глаза, как яхонты, горят».

…Утром, когда первый луч сверкнул на Останкинской телеигле, Силин, теперь уже Костя, нежно обнял своими ручищами ее теплые обнаженные плечи, а она прижималась к нему, как тоненькая веточка к могучему клену, трепещущая нежными листочками, впилась в его грудь влажными губами, полусонно прошептала:

– Ну как, мы выдержали экзамен?

Его губы, утонувшие в потоке ее шелковистых солнечных волос, прошептали:

– На пятерку с плюсом. Ты согласна?

– Да, милый, на пятерку со многими плюсами.

За завтраком Таня мечтательно заговорила:

– У нас будет мальчик. Наш сын. Мы назовем его…

– Васей, Васильком, – опередил Костя и пояснил: – В честь дедушки Василия Ивановича. Он мне понравился, крепкий мужик, думающий. На таких держалась Россия и будет держаться.

Москва, 1994 г.

В середине мая мой давнишний друг народный артист, мхатовец Егор Лукич Богородский пригласил меня на презентацию. Мне противно произносить это чужеродное дурацкое слово, как неприятно и само действо, которое оно выражает. Почему бы не сказать по-русски: представление или смотрины? Наш общий приятель живописец Игорь Ююкин написал портрет Богородского, приурочив его к предстоящему семидесятилетию артиста. И вот они, то есть Игорь и Егор Лукич, поддавшись моде, решили устроить презентацию этого портрета в мастерской художника. На смотрины Богородский пригласил минимально узкий круг гостей: меня и нашего общего друга поэта Виталия Воронина. Мы все четверо соседи по дачам, из одного подмосковного поселка, и видимся довольно часто. Я пришел в мастерскую последним: Виталий и Егор Лукич сидели за круглым столом, заставленным бутылками спиртного и нехитрыми закусками, а Игорь хлопотал у плиты на кухне, благоухающей жареной картошкой. Посредине просторной квадратной комнаты с окном во всю стену на мольберте возвышался закрытый холстиной предмет презентации. Вид у Богородского и Вороним был озабоченный, совсем не соответствующий торжеству момента. Похоже речь вели они все о том же – о судьбе России, распятой и разграбленной ельцинской шайкой реформаторов.

– Почему пустые рюмки? – весело сказал я, здороваясь с артистом и поэтом. – Чего ждете?

– Не чего, а кого, ваша милость. Изволите опаздывать, – дружески проворчал Богородский. Он сидел в большом старинном кресле, на спинке которого покоился его светло-серый пиджак. Сам артист, облаченный в коричневую рубаху и строгий галстук, выглядел торжественно нарядным. Высокий, подтянутый, круглолицый, с остатками седых волос, он казался моложе своих семидесяти лет, несмотря на суровое выражение васильковых глаз. Из кухни появился юркий возбужденный Ююкин и торжественно объявил:

– Господа товарищи! Кворум, насколько я понимаю, есть, и мы можем начинать? – Он устремил быстрый озорной взгляд на Богородского, спросил: – Не возражаете, Лукич?

К Богородскому мы все почему-то обращались по отчеству, словно у него имени совсем и не было. – Ты тут хозяин. Мы – гости. Тебе и командовать. – ответил Богородский и встал из-за стола. Поднялся и поэт. Все мы подошли к мольберту в ожидании ритуала презентации.

– Надо было телевидение пригласить? – пошутил Виталий Воронин. Решительное здоровое лицо придавало ему энергичный вид.

«Физиономии у нас не телевизионные, да и фамилии… не русскоязычные, – сказал Ююкин, блестя насмешливыми карими глазами.