Иван Шевцов - Голубой бриллиант

– Как вы, владыка, смотрите на все, что творится в стране? – обратился генерал к епископу. – Россия гибнет, ограбили, разворовали и разрушили то, что создавалось таким трудом веками многими поколениями.

– Россия не погибнет, – ответил епископ. – Россия воспрянет. Разве впервой нашему отечеству доходить до последней черты? Вспомните историю. Тысяча шестьсот двенадцатый год. Нашествие поляков, лжедимитрий в Москве. Время это хорошо изобразил писатель Загоскин в своем романе «Юрий Милославский». Вот первые строки романа. Если позволите, я по памяти вам напомню только одно предложение.

Он сделал паузу, прищурил глаза, почему-то прикрыл панагию бородой и, глядя в угол комнаты, начал:

– «Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего – совершенное безначалие – все угрожало гибелью земле русской». Разве не то происходит сегодня? – Он уставил вопросительный взгляд в генерала.

– Точно: внутренние раздоры, совершенное безначалие – все сходится, – с некоторым удивлением произнес Якубенко, а епископ продолжал:

– А семнадцатый и последующие годы? Разве не так было? В восемнадцатом году Зинаида Гиппиус опубликовала свое стихотворение «Знайте!». Оно кратенькое, всего несколько строк.

Он читал негромко, без пафоса, как-то уж совсем обыденно, хотя и проникновенно, прочувственно, и, возможно, эти обыденность и проникновенность производили благоприятное впечатление на слушателей, и слова поэта западали в самую душу, вызывали ответные чувства. Иванов видел, как в глазах генерала засверкали искорки не восторга, а чего-то иного, скорее священного гнева. Впрочем, для Алексея Петровича это не было неожиданностью: он знал горячий характер Дмитрия Михеевича, его взрывчатую возбудительность, как знал и его душевное состояние во все эти последние годы смутного времени. Обращаясь к Якубенко и указав глазами на епископа, он даже с некоторым восторгом пояснил:

– Владыка любит поэзию и много стихов знает наизусть.

Но Якубенко пропустил это замечание мимо ушей, как второстепенное в данном случае. Он смотрел на епископа умным пытливым взглядом и спрашивал:

– Говорите, Россия не погибнет? И как там кончается – «близко ее спасение»? Вы верите?

– Что не погибнет? – почему-то переспросил епископ.

– Что не погибнет – я уверен, в этом нет сомнения. А вот что близко ее спасение?

– Это говорила Зинаида Гиппиус, – как бы даже виновато ответил епископ, и глаза его приняли скорбное выражение. Опустив веки, он добавил:

– И как мы теперь знаем, она ошиблась, поскольку спасение России оказалось совсем не близким. – В голосе его прозвучали горькие, грустные ноты.

Якубенко хотел было возразить, что спасение России началось в гражданскую войну, и она не погибла, но сообразил, что такое замечание вызовет несогласие епископа, начнется спор, чего он не желал пока что, до поры до времени.

– Вы говорите о прошлом, а я спрашиваю о настоящем: близко ее спасение? Ваше личное мнение? – продолжал генерал, как бы не желая отходить от поэтической строки.

– В Евангелие от Матфея сказано, что царство Антихриста будет недолгим, три с половиной года. Его сметет великая смута народная, прольется кровь, будут страдания. И придет настоящий Христос. И мир возродится, и будет благоденство, – ответил епископ, сославшись, однако, на священную книгу, как на щит.

– Какие три года? Этот антихрист уже шесть лет разоряет страну, и уже пролилась кровь. А где же тот настоящий Христос, почему он не идет? Или ваш Матвей ошибся в сроках?

Но епископ откровенно проигнорировал последний вопрос генерала, как неуместный и недостойный, продолжая цитировать того же Матфея:

– Ибо восстанет народ на народ и царство на царство: и будут глады, моря, землетрясения по местам… и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут и прельстят многих; и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь.

– Пророчество поразительное, – сказал Иванов. – Но его можно отнести и к восемнадцатому году, и к нашему «перестроечному» времени. И тогда, и теперь на русской земле было и есть предостаточно лжепророков – разных троцких и горбачевых.

– Добавь сюда Яковлева и Шеварднадзе, – сказал генерал. – Их просионистская пресса уже объявила пророками. А эти пророки разрушили великую державу. Алчущие власти авантюристы придумали суверенитеты, объявили себя президентами и думают, что каждый в одиночку выберется из трясины, устроенной прорабами и архитекторами перестройки. Не получается. Как вы считаете, Николай Семенович?

– Иисус сказал: всякое царство, разделившее само в себе, опустеет и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит, – ответил епископ.

– Иисус был мудрый и дальновидный товарищ, – сказал генерал. – Но вы, владыко, так и не ответили мне: скоро наступит воскресение России?

– Видите ли, почтенный Дмитрий Михеевич, я не политик и затрудняюсь… Я бы хотел от вас услышать ответ, как от человека военного?

Но генерал уклонился от ответа, видно, сейчас его интересовало нечто другое, и он воспользовался словом епископа «не политик», сказал презрительно и веско:

– Сегодня нет людей вне политики и быть таких не может. Что, не согласны? Скажите – церковь вне политики? Как бы не так. А ваш современный поп Гапон, ну этот рыжий экс-диссидент, мразь, которая витийствует на сборищах так называемых демократов, он что – тоже вне политики? – звучал гулко возбужденный бас генерала.

– Это его личное мнение. К тому же он депутат и обязан, – пожав плечами, несколько смутился епископ.

– Что обязан? – решительно спросил Якубенко, уже невольно втягиваясь в спор, которого только что хотел избежать. – Выступать против воли народа на театральных баррикадах? Так?

– Вы имеете в виду у Белого Дома. Но там был народ, и священник среди народа, – это естественно, – попытался возразить епископ, но генерал стремительно перебил порывистым презрительным тоном:

– Какой народ? Пьяная толпа, шваль бездельников и подонков, истеричных дамочек, тель-авивского происхождения защищали ваш Белый Дом – в то время филиал вашингтонского, на который, кстати, никто и не нападал.

«Начинается, – тревожно подумал Иванов, соображая, как не дать разгореться нежелательной дискуссии. Но епископ заговорил как бы мимоходом, но серьезно и обиженно: