Иван Шевцов - Голубой бриллиант

– Она у меня ревнивая, – полушутя ответил он. – Она помешала бы мне ухаживать за вами.

– Но ты рискуешь напороться на ревность Лукича, – вмешался я.

– Лукич там, за кулисами. Он не видит, – живо отозвался Воронин и, наклонясь к Ларисе, что-то прошептал ей, отчего она похоже смутилась.

Я ожидал, что перед началом спектакля кто-то выйдет на авансцену, скажет вступительное слово о юбиляре, сделает какое-то объявление. Но я ошибся. Занавес открылся внезапно, и перед нами предстали обитатели ночлежки из «На дне». И босяк Сатин вдохновенно и убедительно говорил о свободном человеке. Лукич был прекрасен в этой роли, я бы сказал – бесподобен. Я видел Сатина в исполнении таких корифеев МХАТа, как Качалов и Ершов. Но честно скажу – Богородский им не уступал даже сейчас, уже на исходе своего творчества. Обычно спокойный, несуетливый, сдержанный в жестах, он держался на сцене энергично, молодцевато, полный эмоций и здорового задора. Глядя на него я поражался и радовался: какая мощь внутреннего огня, откуда взялось столько духовных сил? Или он хранил и берег их на этот, особый, случай, чтоб достойно, под занавес, спеть свою лебединую песню? Я догадывался: он поет ее для Ларисы, ради нее. Понимала это и она. Я тайком наблюдал за ней. Сжавшись в пружину, она сосредоточенно и самозабвенно смотрела на сцену, вытянув вперед голову и даже не обращала внимания на Виталия, который бесцеремонно прижимался к ней и пытался что-то шептать ей на ухо. Она казалась завороженной и отключенной, вобравшей в себя два чувства: волнения и радости.

В антракте мы прогуливались в фойе, делясь впечатлениями. Виталий не жалел громких слов по адресу Богородского, притом самым его излюбленным было слово «мощный». Лариса сдерживала свои эмоции, она лишь молча, кивком головы, выражала свое согласие с Ворониным. Ко мне подошел генерал, и к радости Виталия, отвлек меня от Ларисы. Генерал напомнил, что в понедельник мы должны встречаться с ветеранами воздушной армии, то есть Богородский, Воронин и я. Пока мы разговаривали с генералом мое место возле Ларисы занял депутат Госдумы, из фракции КПРФ, молодой, разбитной юрист, довольно импозантной наружности, самоуверенный, но ненавязчиво учтивый. Лариса привлекала мужиков. Даже почтенный генерал полюбопытствовал у меня, кто эта «обаятельная особа, на которую поэт и депутат положили глаз». «Но и ты не стал исключением, – по-дружески подмигнул я и удовлетворил его любопытство: – Хорошая знакомая Лукича. Поклонница его таланта». «Да, талант у Егора от Бога», – согласился генерал. Устав от бурной атаки Воронина, она, очевидно, преднамеренно в пику поэту уделяла внимание депутату, и этим досаждала любвеобильному стихотворцу. После перерыва во втором отделении дали сцену из «Булычева». И здесь Богородский показал себя во всем блеске своего могучего артистического дарования. В эту роль он вкладывал себя всего до остатка. По своему характеру Булычев был ему ближе Сатина, привлекательней своей прямотой, искренностью, открытостью, афоризмами речи: «Одни воюют, другие воруют… Воровство дело законное». «Колокольным звоном болезни не лечат». «Разбогатели от нищего Христа». «Хороших людей мало. Хорошие редки, как фальшивые деньги». Эти и им подобные фразы Лукич произносил с особой интонацией, чтоб они накрепко входили в душу, врезались в память и долго звучали в сознании. Зал восторженно аплодировал. Последняя сцена проходила уже без Лукича, и он появился вместе с другими актерами перед закрытием занавеса но уже без грима в черном парадном костюме, на лацкане которого сверкали золотом две медали сталинского лауреата, орден Ленина и орден Трудового Красного знамени. Официальный представитель власти жестом руки попросил внимания зрителей, подошел к микрофону и зачитал указ президента о награждении Народного артиста России Егора Лукича Богородского орденом «За заслуги перед Отечеством второй степени». В зале раздались вялые хлопки, под которые правительственный чиновник попытался вручить артисту награду. Но Лукич решительным жестом отстранил от себя чиновника и подошел к микрофону, пророкотал, делая паузы между словами:

– Господа… товарищи… друзья! – В напряженном, взволнованном голосе его прозвучали металлические ноты. – Я благодарю вас, что пришли на мой последний спектакль, который завершил мой долгий творческий театральный путь. Мне горько и обидно, что этот путь окончился в позорное и трагическое для нашего Отечества время. – Он сделал внушительную паузу, словно собирался совершить какой-то чрезвычайный поступок, медленно поднял голову, устремив взгляд в конец замершего зала, дрогнувшим голосом продолжал: – Великий Микеланджело сказал: «достигнув в подлости больших высот, наш мир живет в духовном ослеплении. Им правит ложь, а истина в забвении. И рухнул светлых чаяний оплот…» Если б гений предвидел, что сотворят в конце двадцатого века с моей Россией самые омерзительные, двуногие отбросы рода человеческого, которые суют мне, как подачку окропленный кровью невинных жертв кусок металла… – И вновь задумчивая, звонкая пауза, прерванная решительным, как удар меча, стальным голосом: – Совесть гражданина и честь артиста не позволяют мне принять этот сгусток крови, как знак позора и унижения.

Он энергично поклонился в зал и, резко повернувшись, твердо зашагал за кулисы. Несколько секунд зал молчал в растерянном оцепенении. Вдруг мы, то есть Лариса, Воронин, я, Ююкины ударили в ладоши, и как морская волна, поднятая ветром, подхватила аплодисменты и уже шквал, прокатившийся по залу, выбрасывал голоса «Браво!», «Молодец!», «Слава Богородскому!»

Откровенно говоря, я не рассчитывал на такой решительный шаг Лукича и тем более на бурный, солидарный восторг зала, наполовину состоящего из «новых русских», тех самых, кому в лицо плюнул Народный артист СССР Егор Богородский. Что это, чувство стадности: одна птица вспорхнула и другие тут же подхватились.

– Не думаю, что только инстинкт стадности, – ответил на мое замечание депутат. – Новые русские, даже хапнувшие миллиарды и соорудившие себе дворцы в России и на Кипре, не чувствуют себя в безопасности. Они в постоянной тревоге, потому что счастье их ворованное, не праведным трудом полученное.

Из театра мы выходили в приподнятом настроении победителей. Ждали выхода Лукича. Он не заставил нас долго ждать, вышел возбужденный, лукаво улыбающийся. Мы бросились его поздравлять. А он отвечал нам торопливо и односложно: «Завтра в двенадцать у меня дома». И подхватив под руку Ларису быстро направился к машине депутата, с которым договорился заранее, что тот доставит его из театра домой.

На другой день – это была суббота – мы в узкой компании собрались у Лукича. К нашему приходу в гостиной стол был накрыт на двенадцать персон. Были выставлены праздничные сервизы из дорогого фарфора и хрусталя ради такого торжественного, чрезвычайного случая. Настроение у всех было приподнятое: мы поздравляли Лукича с юбилеем, но главное, что всех нас восхитило – его мужественный благородный поступок с отказом от ордена. Звонкая пощечина режиму. Мы задавали себе вопрос: станет этот эпизод достоянием народа, или американо-израильские СМИ постараются замолчать неприятный для них поступок подлинного народного артиста? И как всегда говорили о политике, о чем болят сердца.