Иван Шевцов - Голубой бриллиант

И в этом «пожалуйста», произнесенном проникновенно, как мольба, Маша не могла не уловить и глубокий смысл его слов, и его душевного волнения, и желание продолжать приятный для них обоих разговор. Он верил в биотоки, действия которых уже испытывал на себе еще на фронте. И теперь был уверен, что его состояние взволнованной радости передается и ей.

– По-семейному, в составе трех женщин: мы с мамой, да наша Настенька. Распили бутылку шампанского и в начале первого легли спать. У вас, наверно, было веселей? – В вопросе ее ему послышался какой-то подтекст.

«Хочет знать, с кем встречал. Или просто спросила для приличия?» – подумал Иванов и решил уклониться от излишних деталей.

– В семье своего фронтового друга встретил. Пили тоже шампанское, пели песни, которых нынешнее поколение не знает и не поет, ругали перестройку и ее творцов и тоже в первом часу разошлись по домам. Какое уж тут веселье, когда ничего хорошего новый год не сулит.

– Да, окаянное время, – грустно согласилась Маша. – Почти по Бунину – «Окаянные дни». Читали?

– Совсем недавно купил. Вы правы – почти по Бунину. Когда-нибудь кто-то напишет вот так же о проклятой перестройке, – сказал он и подумал: «А может, она за демократов, как Тамара Афанасьевна? Непохоже, коль бунинские „Окаянные дни“ вспомнила».

– Мне мама рассказывала, что у вас много интересных работ. Она в восторге.

Алексей Петрович понял намек и решил не упускать момент:

– Не доверяйте рассказам других. Лучше лично удостовериться. Заходите в любое удобное для вас время. Я почти всегда дома. Иногда выхожу за хлебом.

– Спасибо за приглашение, я им обязательно воспользуюсь, – охотно и с готовностью ответила Маша.

– И не откладывайте в долгий ящик. А то у меня глина сохнет, – говорил он уже весело и непринужденно.

– Глина? Что за глина?

– Из которой я буду лепить ваш портрет.

– Мой портрет? Это даже любопытно. Только стоит ли тратить глину на личность, которая не представляет общественный интерес. – В веселом голосе ее он уловил кокетливые нотки и желание продолжать телефонный диалог.

– На личность – всегда стоит и даже необходимо. А вы – личность.

– Личность разве что для глины. «Какой чарующий голос», – подумал он и попытался представить ее улыбку и умные глаза.

– Глина – это начало всех начал. А конец – мрамор.

– И как вы назовете мой портрет? Мамин вы назвали «Первая любовь», а мой?

– Название найдем. Это не проблема.

– «Последняя любовь»? – услышал он смеющийся озорной голос и внутренне вздрогнул, потому что мысленно подумал то же самое еще до того, как она, конечно же шутя, произнесла эти два бросавшие его в дрожь слова. Так они к обоюдному удовлетворению непринужденно проболтали минут двадцать, наконец Маша с решительной готовностью сказала:

– Итак, до встречи?

– Обещайте, что она состоится в самое ближайшее время? Не забывайте, что глина быстро сохнет.

– Обещаю и не забываю.

– Так, может, завтра? – с мальчишеским энтузиазмом предложил он.

– Какой вы скорый?

– Но ведь глина… – весело и шутливо выпалил он.

Поговорив с Машей, Алексей Петрович в состоянии неожиданного душевного взлета, словно окрыленный вошел в свой «цех» и остановился перед «Девичьими грезами». Он уже представлял себе, как будет выглядеть Маша в этой композиции, ее осененное мечтой одухотворенное лицо, полное внутреннего огня и страсти, тонкие трепетные кисти ее рук. Маша – это чудо женского совершенства, обаяния и красоты. Он не понимал, не хотел признаться, что совсем не знает ее, что видел всего один раз и то мельком, как иногда встретишь на эскалаторе метро движущееся навстречу очаровательное лицо юной феи. И потом эта странная, пусть даже шутливая фраза – «Последняя любовь». Как понимать ее? А ее голос, этот звенящий неторопливый колокольчик, ее непринужденная, свободная речь как плавное журчание серебряного ручья – все это пьянило его воображение, и он уже предвкушал удовольствие, с которым будет лепить ее образ. Нет, не образ, а лик.

«Что это со мной, почему я так возбужден?» – спрашивал самого себя и боялся ответа, запрятанного глубоко в недрах молодой, еще не растраченной души. Потом включал магнитофон, садился в кресло и, сцепив руки на затылке, слушал с упоением любимого им Бориса Штоколова:

Он вспомнил недавний сон, встречу со знакомой незнакомкой. Это было после того, как его мастерскую посетила Лариса Матвеевна. Незнакомка была похожа на Машу. И вот теперь ее звонок и такой приятный разговор. Его охватило необузданное веселье, чувство радостного ожидания, когда фактор возраста начисто исчезает, отсутствует, а сердце и разум вступают в конфликт. Разум хотел видеть в Маше только модель, натурщицу для незаконченной композиции «Девичьи грезы», сердце жаждало большего: встречи с женщиной, перед которой становятся на колени, оно жаждало любви.

Владыку Хрисанфа в последние дни одолевали глубинные сомнения. Сумятица противоречивых мыслей поселилась в нем после встречи с генералом Якубенко у Иванова. Откровенные высказывания генерала о патриархе, об Александре Мене, о митинговом пасторе-депутате, которого Алексей Петрович назвал «рыжей крысой», заставили епископа Хрисанфа задуматься серьезно над тем, что происходит в нашей стране в целом и в частности в жизни русской православной церкви. Хрисанф, как и большинство его коллег, благосклонно встретил перестройку, которая открывала для деятельности духовенства широкие, даже ничем не ограниченные просторы. Атеизм, безбожничество осуждалось в высших сферах власти, и главный партийный идеолог Александр Яковлев демонстративно нанес визит в Оптину пустынь. Правда, сведущие духовные иерархи помнили и другое, как тот же самый Яковлев в минувшие годы с губельмановской яростью насаждал и усиливал антирелигиозную пропаганду, жестоко расправлялся с редакторами тех изданий, которые отваживались печатать фотографии православных храмов – памятники отечественного зодчества. И старший коллега тогда еще архимандрита Хрисанфа, а нынешний митрополит в частной беседе обронил по адресу оборотня Яковлева презренное слово «Иуда». Но тем не менее многие патриотические газеты и журналы отводили целые страницы деятельности церкви. Как в открытые шлюзы хлынули верующие в храмы и в ранее отправлявшие службу и вновь открытые. Словом, церковь получила полную свободу и независимость от властей, хотя формально еще оставалась отделенной от государства. Духовенство ликовало. А некоторые из них, вроде «рыжей крысы», пробравшиеся даже в советы, экстремистски витействовали, вообразив себя апостолами свободы, крушили все подряд под флагом демократов. Досталось от них не только отечественной истории, но и своим коллегам архиереям высшего ранга, членам священного синода. Впрочем, еще раньше, в годы, когда в Китае вдову Мао Дзе Дуна и ее ближайшее окружение клеймили «бандой четырех», наши церковные диссиденты и, прежде всего «рыжая крыса», «бандой четырех» окрестили постоянных членов священного синода, то есть верхушку православного духовенства.