Жильбер Синуэ - Дни и ночи

Священнослужитель сложил руки.

— Уразумейте важность этого отрывка. Яхве удивляется смеху Сарры, узнавшей, что станет матерью. И однако любопытно, что Он не обращает внимания, когда Авраам смеется над подобным откровением спустя несколько дней. Почему? А все потому, что Бог не удивляется скептическому отношению Авраама. Мужская слабость не является для него секретом. Наоборот, он удивляется, когда смеется Сарра. Он удивляется, потому что Сарра — женщина. А женщина хорошо понимает, что для Бога нет ничего невозможного. Воистину Бог очень ценит Сарру, поэтому ее поведение его и удивляет.

Рикардо легонько толкнул локтем Флору:

— Уходим?

Когда они вышли на паперть, солнце почти ослепило их, но воздух был мягким, а небо нежным.

— Возвращаемся? — спросила Флора.

— Да. До Буэнос-Айреса далеко, а ночью я водить не люблю.

— Будем меняться. Я поведу до Пилы.

Магистраль номер два монотонно накручивалась на колеса «панхард-левассора». Рикардо, подложив под щеку кулак, дремал, упершись виском в стекло. Они ехали уже около двух с половиной часов. Пилу уже миновали, но Флора не решалась разбудить своего спутника. Все трудное было уже позади, она чувствовала себя в форме и собиралась вести машину до самого Буэнос-Айреса.

Флора засмотрелась на группу гаучо, погонявших стадо быков к северу. Когда она перевела взгляд на дорогу, то заметила продолговатое тело броненосца, панцирь которого отсвечивал золотом. Безобидное и глупое животное неизвестно почему неподвижно спало посреди шоссе. Почему она испугалась до такой степени, что потеряла контроль над автомобилем? То ли усталость, то ли жалость к бедному животному были тому виной? Она резко повернула руль вправо. Даже слишком круто. «Панхард» занесло, он резко накренился вправо, потом влево. Силясь выровнять машину, Флора крутанула руль влево. Рикардо проснулся, когда машина быстро переворачивалась с боку на бок… Черная дыра…

Очнувшись, он увидел над собой лицо Флоры. Половина ее лба была обмотана белой повязкой, и он тотчас подумал, что она похожа на индианку.

— Слава Богу, — пробормотала она, взяв его руку. — Как ты себя чувствуешь, любимый? Он с трудом выдавил:

— Надеюсь, я жив.

— Не представляю, что со мной случилось. Все произошло так стремительно!

— Где мы? Который теперь час?

— Уже вечер, скоро восемь. Нас перевезли в больницу Часкомуса. Катастрофу видели гаучо. Они сразу прибежали и остановили первую же машину.

Он попытался приподнять руку, но мешала игла капельницы, введенная в вену.

Дверь палаты открылась, вошел мужчина лет сорока.

— Ну что, сеньор Вакаресса, я вижу, вы пришли в себя. Как самочувствие?

Рикардо вяло улыбнулся:

— Скорее, это я должен спросить вас об этом, доктор… — Эдуардо Coca. У вас сотрясение мозга. Череп, вероятно, цел. Рентген покажет.

— Когда я смогу выйти?

— Если все будет хорошо, то через двое суток. Элементарная осторожность требует понаблюдать за вами. А пока отдыхайте. Я зайду утром.

Лицо Вакарессы помрачнело. Он вполголоса выругался. Не любил он болезни, а еще больше — больницы. Последний раз он побывал в палате с белыми стенами лет в двадцать, когда ему удаляли аппендикс. А сейчас он вряд ли выкарабкается. Умереть Рикардо хотел бы, как и его родители, — мгновенно. Элегантно и благородно, никого не мучая. Нет ничего хуже медленного умирания от болезней.

Он прикрыл глаза, подавленный, словно мальчишка накануне возвращения в пансион.

Женщина вернулась.

Он видел ее нечетко. Но заметил, что на ней был свитер, связанный из тонкого льна, и белый отложной воротничок рубашки под ним. Заметил он и юбку. Юбка из барежа, тоже белая. Впервые лицо ее не было закрыто вуалью. Кожа светлая, тронутая солнцем, черные раскосые глаза светились, волосы подобраны и уложены узлом на затылке. На левом крыле носа — родинка. Тело цвета тусклого фарфора.

Вокруг нее — опрокинутые колонны, каменные блоки на земле. Куски щебня, осколки фресок. Можно подумать, что здесь был храм, разрушенный великаном. Совсем рядом с женщиной угадываются вымощенная плитами аллея и три глубокие ямы. Рикардо подходит. В одной из ям лежат кости и плохо различимые предметы.

Он поднимает голову. Женщины нет. Он в страхе осматривается и видит, как она исчезает под одним из сводов. Он спешит за ней. Ему нужно сказать ей что-то важное. Надо, чтобы она услышала!

Она неподвижно стоит посреди коридора, освещенного бледным желтоватым светом. Впечатление такое, будто она осматривает стены. На одной из них — уцелевшая фреска. На ней изображен юноша, почти обнаженный, стоящий в странной позе: правая рука прижата к груди, левая откинута назад. Черная коса свисает по его левой щеке. На голове у него венок, на шее — гирлянда из лилий.

Обнаружив присутствие Рикардо, женщина сильно вздрагивает. От неожиданности, а может, от испуга, лицо ее бледнеет.

Он ободряюще улыбается ей. Она смотрит на него, явно не в духе. «Странно, — думает он, — неужели она даже не узнает меня?»

Он заговаривает с ней и говорит до тех пор, пока женщина не разражается детским смехом, напоминающим теплый веселый дождик. Но смех этот больно впивается в сердце Рикардо, впивается, как раскаленный добела кинжал.

Рикардо открыл глаза. Он медленно осматривает погруженную в темноту палату.

Флора спит.

Заря просыпается.

Вакаресса остановился у здания в итальянском стиле на улице Хулио. Дом номер 10. Он еще раз взглянул на визитную карточку, врученную ему доктором Толедано. Убедившись, что попал по адресу, он вошел.

Адельма Майзани жила на втором этаже. Когда она открыла дверь, Рикардо сдержал жест удивления. В темноте лестницы она показалась ему подростком. Небольшого роста, очень тоненькая, с маленькой грудью; молодая женщина как бы плавала в платье из набивного органди, которое было слишком велико для нее. Однако, как утверждал по телефону Толедано, было ей за сорок.

— Входите, сеньор Вакаресса, я вас ждала.

Звонкий голос, чистый, почти прозрачный, усиливал это впечатление детскости, но взгляд за очками был неподвижным взглядом сфинкса.

Упав духом, он все же решил переступить порог.

— Проходите сюда, — прозвенела она.

Она провела его в самый конец коридора и первой вошла в очень простую комнату, освещенную большим окном с жалюзи, сквозь щели которого проникал свет. Адельма Майзани пригласила посетителя сесть в одно из английских кресел, сама она села в другое, около которого стоял круглый столик со школьной тетрадкой и карандашницей. Она наугад взяла карандаш, тетрадь и положила все это на колени. Немного помолчав, начала спокойным тоном, без всяких эмоций: