Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

Он рукавом вытер голову и остановил свой тяжелый, немигающий взгляд на распоясанных солдатах.

– В штрафной батальон обоих! Пусть кровью поплюют! – И добавил, подумав: – Во славу нашей Советской Родины.

Рядовые Цацкес и Шляпентох сидели в ожидании трибунала в своем собственном блиндаже, превращенном во временную гауптвахту. Там же, под нарами рядового Цацкеса, в вещевом мешке, лежало свернутое в рулон знамя полка, о котором впопыхах забыли. А так как командир полка головой отвечал за сохранность знамени, то можно считать, что в вещевом мешке рядового Цацкеса дожидалась своей участи голова подполковника Штанько.

Как коммунист-интернационалист подполковник Штанько лично распорядился, чтобы охранять заключенных поставили не евреев, а исключительно литовцев и, еще лучше, русских. Во избежание панибратства по национальному признаку.

Это, однако, не помешало старшему сержанту Циле Пизмантер беспрепятственно войти в контакт с заключенными. Вернее, с одним из них – рядовым Шляпентохом. Часовые знали, какой властью обладает ППЖ, и не отважились ей перечить. После двух дней размолвки она снова ночевала у командира полка, и наутро третьего дня с независимым видом прошла мимо часовых в блиндаж, где томились арестанты. Она принесла Шляпентоху гостинцы: бутерброд со сливовым повидлом и банку американского сгущенного молока. Циля запретила Шляпентоху делиться гостинцем со своим товарищем и велела ему съесть все при ней. Пока Фима, пряча глаза от Мони, уминал бутерброд, с бульканьем запивая сгущенным молоком, Циля Пизмантер, расставив толстые колени, сидела напротив и, подперев щеку ладонью, смотрела на него вдохновенными глазами мамы, получившей свидание с арестованным сыном.

Циля принесла новость: под ее нажимом командир полка отменил приказ. Но с одним условием: они должны либо кровью, либо героическим поступком смыть позор и восстановить свою честь. А заодно и честь старшего сержанта Пизмантер.

– Мальчики, послушайте меня, – со вспыхнувшим румянцем заговорила Циля, на сей раз обращаясь и к Цацкесу тоже, – вы совершите подвиг. Вы докажете этому антисемиту, что евреи тоже могут быть героями.

Циля еще больше зарделась, и прыщики у нее на лбу поблекли.

– Вы знаете, что вы сделаете? Вы захватите «языка»… Приведите живого немца! Желательно с важными документами. И вас представят к правительственной награде… О вас узнает вся страна!

Арестанты, переглянувшись, загрустили. От лица обоих осторожное заявление сделал рядовой Цацкес:

– А если не выйдет? Ну, скажем, нам не удастся захватить живого немца! Ведь живые немцы на улице не валяются.

Гнев и презрение во взгляде старшего сержанта прожгли Моню:

– Тогда лучше не возвращайтесь. Вас отдадут под трибунал.

– Кто спорит? – пожал плечами Цацкес. – Раз Родина требует подвига, будет подвиг.

– Вот это другой разговор, – сменила гнев на милость Циля и обратилась к Шляпентоху: – Ты меня не подведешь. Я за тебя поручилась.

– Конечно, – согласился Шляпентох, не сводя с Цили обожающих глаз и слизывая языком сгущенное молоко с губ и подбородка. – Я сделаю все, о чем ты просишь… Скажи, ты будешь ждать меня?

Циля горячо кивнула.

– Тогда дай слово, что с ним, – кого Шляпентох имел в виду, поняли и Цацкес и Циля, – ты больше спать не будешь.

Циля опустила глаза:

– Я подумаю…

Не было никакого сомнения, что думать она будет в потных объятиях подполковника Штанько.

Получив сухим пайком продовольствие на два дня, рядовые Цацкес и Шляпентох надели поверх стеганых телогреек и ватных штанов белые маскировочные халаты, и, когда стемнело, вылезли из окопов родной Литовской дивизии, и по глубокому снегу поползли в сторону противника.

Партийный агитатор Циля Пизмантер с восторженно сияющими глазами проводила их на подвиг, после чего, озябнув на ветру в окопе, пошла отогреваться в теплый блиндаж командира полка.

«Двух мнений быть не может, мы ползем навстречу гибели, – думал Моня без особой радости. – И все из-за этого шлимазла, которого навязал Господь на мою голову».

Еще раньше, на формировании, когда Шляпентох с верхних нар искупал его в моче, рядовой Цацкес шестым чувством определил, что от этого малого ему так легко не отделаться и что впереди – куча неприятностей. Но такого печального конца даже он не предполагал.

О том, чтобы с таким напарником забраться в немецкий окоп и скрутить живого немца, не могло быть и речи. Шляпентох еще до немецких окопов выбился из сил, барахтаясь в снегу. Назад придется волочить не языка, а его самого. Кроме того, только идиот или злейший антисемит мог послать двух солдат с такими еврейскими физиономиями прогуляться по немецким тылам.

Старший политрук Кац явился к ним перед уходом на задание, как ксендз к умирающему, и изложил установку командира полка, как всегда ясно и недвусмысленно:

– Одно из двух. Или вы приведете «языка»… или… одно из двух…

Вернуться с пустыми руками – означало позорно погибнуть в штрафном батальоне. Пытаться взять живьем и притащить в полк немца – означало тоже погибнуть или, что еще хуже, попасть в плен. Еврею попасть живьем в немецкие лапы… Бр-р-р!

Между тем Фима, задыхаясь, с залепленным снегом, вспотевшим лицом, тоже размышлял:

«Она питает ко мне чувства. Иначе зачем ей было заступаться за меня? И не случайно она принесла такое вкусное сгущенное молоко… Вернусь с задания, категорически потребую, а я имею на это право: одно из двух! Или ты оставляешь командира полка… или…»

Рядовой Шляпентох от возбуждения стал мыслить в категориях старшего политрука Каца. О том, каким образом вернуться живым, он не размышлял, полностью полагаясь на своего боевого товарища Моню Цацкеса.

Рядовой Цацкес, как более опытный человек, рассудил, что суетиться им ни к чему, лезть на рожон – тоже. Продовольствия у них на двое суток, и этим временем, последними днями жизни, они могут распорядиться по собственному усмотрению. Но даже шлифованные еврейские мозги Мони Цацкеса не сразу придумали, как провести два дня между русскими и немецкими позициями, получив при этом хоть какое-то удовольствие.

К счастью, неподалеку от немецких окопов лежал опрокинувшийся танк, который, словно крышей, накрыл глубокую воронку. Туда не добирался колючий ветер, и было не так холодно, как снаружи. А главное, там они были укрыты от чужих глаз и также от шальной пули или осколка снаряда. От них, Цацкеса и Шляпентоха, требовалось лишь одно: постараться не замерзнуть, пока не кончится продовольствие. А тогда они обнимутся покрепче, зароются в снег и уснут вечным сном под вой русской вьюги.

Когда Моня выложил свой план, Фима Шляпентох ничего не возразил и только спросил: