Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

Погонов прислали вдвое больше, чем в роте осталось плеч. В штабе не учли убыль личного состава.

Погоны парами сыпались из мешка в грязь. Никто их не поднимал. Из траншей минометной роты, как салют наступающему празднику, устремился к небу многоголосый голодный вой. Чуткое ухо могло в нем различить нотки еврейского акцента. И литовского. И татарского. И других братских народов СССР.

Позвонили из штаба, и старший политрук Кац стал зачитывать праздничный приказ Верховного Главнокомандующего. Телефонная трубка валялась на бруствере, изрыгая в хмурое небо булькающие звуки. Немецкий снаряд угодил совсем близко, трубку вырвало с куском провода, как с корнем, и зашвырнуло далеко в болото. После чего стало тихо.

Знаете ли вы, что это такое, когда воинскую часть отводят с передовой на отдых и пополнение? Это значит, что от части остались ее номер и знамя, поредевший штаб да считанные единицы личного состава. Воинское подразделение в таких случаях почти полностью формируется заново, получает новую материальную часть, а уцелевшие ветераны знают все друг друга в лицо и по имени.

Н-скую часть под командованием подполковника Штанько отвели с позиции на отдых. Роты, насчитывавшие меньше бойцов, чем укомплектованные взводы, расположились в деревнях русской равнины, по которой прокатилась война и, подобрав последних мужчин, ушла на запад.

В деревнях остались бабы. Молодые, старые. И дети. Не по годам серьезные, угрюмые. Как маленькие старички. Босоногие. В странной одежде, перешитой из немецкого и русского обмундирования, которое матери по ночам стаскивали с убитых солдат.

Да и деревни только назывались деревнями на топографических картах. На самом деле это были сплошные пепелища: кирпичные фундаменты, несколько обгорелых бревен на земле и сиротливая русская печь с закопченными от пожара боками. И так целые улицы – одни печи под открытым небом.

Деревенские жители зарылись в землю. Ютились в погребах. В наспех вырытых землянках без окон и света. Пищу грели на кострах. В солдатских котелках, а иногда и в касках.

Солдаты Литовской дивизии разместились по всей округе, вызывая своим чудным коверканьем русских слов насмешливое любопытство местных вдов и девок. В деревнях запахло мужским духом, и бабий сон стал беспокоен, как в забытые девичьи годы.

Отведенных на отдых солдат кормили по самой последней норме. Так что долго в тылу не засидишься. Подведет брюхо – сам запросишься на фронт.

Между тем как ни бедны были деревенские бабы, а все же у каждой, глядишь, найдется зарытая в землю картошечка, припрятанный мешок муки, под нарами, где спят вповалку дети, хрюкает молочный поросенок.

Вечно голодному, отощавшему до костей солдату трудно устоять перед таким соблазном и не поживиться у сердобольных баб.

Моня Цацкес не одобрял поведения своих шустрых однополчан, норовивших набить брюхо вареной картошечкой и тут же лезть к бабе под одеяло. Ведь у многих из этих баб мужья где-то тянули солдатскую лямку. А спать с женой фронтовика Моня считал самым последним делом.

Моня тоже был не ангел. Жрать ему хотелось не меньше, чем другим. И бабы на него поглядывали из-за уцелевших плетней с не меньшим интересом, а даже с большим. Состоя долгое время в личных парикмахерах командира полка, а также в полковых знаменосцах, Моня сохранил привилегию, отличавшую его от всего рядового состава – у него была шевелюра. Густые черные волосы, чубом нависавшие на лоб. Это бабам очень нравилось. Да и скроен был Моня крепко, на деревенский вкус. Хоть и тоже отощал с голодухи, но костей в нем было много и силы – не занимать.

Он нашел свой способ подкормиться у баб. Но способ не воровской, а честный. Во всяком случае, так ему казалось. И надоумили Моню сами бабы.

Шел он как-то по деревне. Возле погреба две бабы что-то варили на костре.

– Глянь-ка, цыган! – толкнула одна другую в бок. – Ну, чистый цыган!

Видно, баб сбили с толку жгучие черные волосы, спадавшие на его лоб. Евреев в этих краях отродясь не видывали.

– Эй, цыган! Гадать умеешь?

Моня остановился. Хотел было посмеяться вместе с бабами, но что-то удержало его.

– Как не уметь? – подхватил он. – Тот не цыган, кто гадать не умеет.

– И всю правду скажешь?

– Таким красавицам соврать – язык не повернется.

– Батюшки! – всплеснули руками бабы. – Так погадай нам! За всю войну первый цыган попался. Погадай, добрый человек. Мы тебя не обидим. Покушаешь с нами.

– Я бы с удовольствием… – сказал Моня. – Да вот служба… времени в обрез. И карт с собой нету… В другой раз.

– Ну гляди, не обмани. Мы ждать будем.

И Моня их не обманул. Обменял на станции запасную бритву на трофейные игральные карты, никому из солдат ни слова не сказал, опасаясь насмешек, и заявился снова в деревню.

Бабы узнали его.

В погребе, при керосиновой лампе, Моня раскидал карты на патронном ящике, служившем вместо стола. Бабы затаили дух.

– Предстоит дорога, – после долгого раздумья изрек он, радуясь, что здесь были одни бабы и нет мужиков. А то ведь и побить могли бы.

– Мне дорога? – удивилась молодая, в платочке, крестьянка. – Куды ж мне ехать? Я – дома.

– Не тебе ехать, – пояснил Моня, – а к тебе едут… Кто-то к тебе бьется…

– Кто? – пересохшими губами прошептала она.

– Тебе лучше знать… – осторожно намекнул Моня. – Одно вижу, он в военной форме… И… хромает.

Баба издала странный звук и грохнулась навзничь. Без памяти.

– Чего нагадал-то, чудило? – накинулись на Моню остальные бабы. – Муж ейный уже с год как убитый. Похоронку получила.

У Мони на лбу выступил пот.

– Дайте ей воды… – смущенно сказал он. – И не мешайте мне гадать… раз позвали.

Бабу привели в чувство, и она залилась слезами.

Моня сделал строгое лицо.

– Не верь извещению, – авторитетно сказал он. – Врут они часто. А карта не врет… Бьется к тебе военный человек… – И ляпнул наугад: – Блондин.

– Бабоньки! Захар – живой! – закричала хозяйка, и на нарах в голос заплакали дети. – А почему хромает? Раненый, небось?

– Точного ответа карта не дает, – наморщил лоб Моня. – Но… кое о чем можно догадаться… Лекарства… Бинты… Точно! В госпитале он. Ранение в ногу… Не тяжелое.

Последние слова потонули в ликующем бабьем реве. Голосили все хором.

Моня сохранял невозмутимый вид. Его дело, мол, всю правду сказать, а их дело – переживать от этого.

Его не отпускали до поздней ночи. Затащили еще в две или три землянки. И там он гадал, вселяя в души женщин слабую, но все же надежду на благополучное возвращение мужчин. Одарили его по-царски: котелок вареной картошки в мундире, два ломтя соленого сала с прожилками мяса и краюху хлеба из овсяной муки пополам с отрубями.