Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

Фима Шляпентох, уже забравшийся на нары, долго смотрел на виноватое лицо Мони, на его пустые руки.

– Что? – жалко улыбнувшись, спросил Моня.

– Ты – свинья.

– Да, я – свинья, – поспешно согласился Моня, радуясь, что после этого уже ничего не нужно объяснять.

– Ты – последний человек.

– Я – последний человек.

– Тебе не место среди советских людей.

– Верно. Мне не место среди… А где мне место?

– Я бы тебе не доверил знамя полка.

– Ты хочешь стать знаменосцем?

– В полку найдут достойного человека. Не жмота. Не скупердяя, который лопнуть готов, но с товарищем не поделится. Говорить я с тобой больше не желаю и спать под одной крышей не хочу.

– Хорошо, – кротко согласился Моня. – Я могу взять шинель и переночевать снаружи… Там даже лучше: свежий воздух и соловьи…

Моня выбрался из землянки, постелил на ее бревенчатой крыше шинель и забылся беспокойным сном. Он уснул под яркими весенними звездами, под шипящими траекториями осветительных ракет, а проснулся от артиллерийского грохота и едва продрал глаза, как их тут же запорошило пылью от ближнего взрыва.

Немцы на рассвете начали артиллерийскую подготовку, за которой должна была последовать танковая атака.

– Знамя! Где знаменосец? – вопили в траншее посыльные штаба полка. – Приказ командира: знамя – назад!

Через несколько минут Моня Цацкес, голый по пояс, стоял под сотрясавшейся от взрывов кровлей землянки, и рядовой Фима Шляпентох пеленал его мускулистый торс алым бархатом полкового знамени. Золотые кисти на витых шнурах Моня сам затолкал в свои голифе и, поерзав бедрами, уложил удобнее между ног. Затем натянул сверху гимнастерку, шлепнул на голову пилотку.

Знаменосец и Шляпентох побежали по ходу сообщения в тыл, подальше от передней линии, чтобы даже в случае прорыва вражеских танков знамя не досталось противнику. Они улепетывали во весь дух, как и наставлял Моню подполковник Штанько, спасая честь полка и бритую голову его командира.

– Свинья, – хрипел, задыхаясь от бега, Шляпентох, – тебе эта посылка выйдет боком. Ты подавишься ею…

Снаряды рвались за их спиной, поднимая к бледному рассветному небу тучи земли. В ответ ударила русская артиллерия, застучали пулеметы. Где-то рядом по-щенячьи взвыл человеческий голос, открывая длинный список потерь.

Начинался веселенький день. Канун Первого мая – праздника международной солидарности трудящихся.

– Товарищ подполковник, – держа трясущуюся руку у козырька фуражки, докладывал старший политрук Кац, – обыскали все тылы – знаменосец не обнаружен.

– Все! – горестно вздохнул подполковник Штанько, и его мужественное лицо побледнело, а в глазах навернулась скупая мужская слеза. – Выиграл бой, а голову потерял…

За бруствером траншеи дымили подбитые танки. Санитары уносили раненных.

– За потерю знамени полк расформируют, – шептал пересохшими губами командир полка. – Вас… евреев раскидают по разным частям, а меня, русского человека, поставят к стенке.

– Ух, этот Цацкес, – сочувственно вздохнул старший политрук Кац, – я никогда не питал к нему политического доверия… Даже труп не обнаружен.

– Ищите его труп! Не могло же его разорвать на куски! – с надеждой в голосе распорядился командир полка. – Знамя на его теле – голова на моих плечах!

Подполковник Штанько снял фуражку и носовым платком вытер вспотевшую голову. Вытер нежно, словно проделывал это в последний раз.

С обеих сторон лениво, напоминая лай уставших собак, постреливала артиллерия, и для опытного солдатского уха это было верным признаком, что бой, слава Богу, идет к концу.

Ну, что там, еще стреляют? – разморенным, сонным голосом спросил Моня.

Он лежал на широкой деревенской кровати, а сын Божий со старой иконы смущенно глядел на него. Ибо Моня лежал бесстыдно голым. Как мать родила. Слегка прикрыв срам уголком простыни.

Дородная баба, босая, полуодетая, с распущенной косой и болтающимися под рубашкой огромными грудями, выглянула в окошко и певуче подтвердила:

– Стреляют, милый, стреляют. А чего им не стрелять? Снаряды, чай, не свои, а казенные.

– Ну, тогда, баба, иди ко мне, – великодушно позвал Моня. – Еще разок успеем.

– И то дело, – охотно согласилась баба, снимая через голову юбку. – Это ведь как в народе сказано? Солдат спит – служба идет.

На большой русской печи, в чей побеленный известью кирпичный бок уперлась спинкой кровать, за ситцевой занавеской замерли с открытыми ртами дети, а сивый дед приложил ладошку к уху:

– Чего, чего солдатик сказал?

Пятилетняя девочка неохотно оторвалась от дыры в занавеске и шепотом пояснила деду:

– Иди, говорит, баба ко мне. Еще разок успеем.

Окуляры бинокля, многократно сократив расстояние, прощупывают окрестность: сельский плетень, на кольях которого сушатся глиняные горшки и кувшины, веревку с бельем… На белье движение бинокля замедляется. На веревке висят постиранные солдатские кальсоны и рубаха, безжизненно свесила вниз рукава гимнастерка защитного цвета, за нею брюки-галифе и… алое полотнище с золотой бахромой полощет на слабом ветру, приколотое к веревке деревянными бельевыми прищепками. С мокрого бархата стекает вода красного цвета. Как кровь.

– Знамя! – не своим голосом заорал подполковник Штанько, отрывая от глаз бинокль. Он стоял во весь рост в «виллисе». На дороге, позади – грузовики с солдатами.

Через поле к деревне мчится другой «виллис», качаясь и кренясь, как от морской качки. Держась за ветровое стекло, пытается устоять на ногах старший политрук Кац.

– Знамя! – вопит он. – Я первым обнаружил знамя!

Под колесами «виллиса» вспыхивает пламя. Гремит оглушительный взрыв. «Виллис» наехал на мину. Фуражка политрука отлетела далеко в поле.

К краю мокрого бархата приникли губы подполковника Штанько. Стоя на одном колене, как на торжественном параде, целует он знамя. Целует с большим чувством. Вдоль бельевой веревки, на которой подсыхает выстиранное бабьими руками обмундирование знаменосца Цацкеса, как почетный караул, застыли солдаты с автоматами на груди.

Подполковник, счастливый до одурения, облобызал еще и витые шнуры и золотые кисти знамени и, только напоровшись губами на тесемки Мониных кальсон, поднялся с колена во весь свой могучий рост.

– Рядовой Цацкес! Дай и тебя поцелую!

Моня стоял перед ним, голый, каким его вытащили из постели, и лишь бедра его были стыдливо прикрыты сельским, расшитым петухами, полотенцем, которое он придерживал обеими руками.

Командир полка на радостях не придал значения, что рядовой Цацкес одет не по форме, и, схватив его руками за уши, пригнул голову к себе и влепил поцелуй в губы, сначала несколько раз пристрелявшись, чтобы разминуться с его вислым большим носом.