Сергей Кузнецов - Гроб Хрустальный. Версия 2. 0

– Хорошая фотка, - сказал Глеб.

– Да, - кивнул Андрей, - глаза только убрать. А так нормально.

Глеб пошел к сканеру в углу. Под крышкой листок бумаги - видимо, кто-то забыл. Глеб вынул листок, пристроил фотографию Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. Теперь он его узнал: та самая страничка с иероглифом, из блокнота Снежаны.

Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: "Это имеет ко мне отношение?" - и он ответил: "Самое непосредственное", - не подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду? Что он, рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как иероглиф попал на стену? Может, не нарисуй он его, Снежана осталась бы жива?

Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон.

– Олег слушает, - ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился - как раз потому что бодрый.

Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов договорился встретиться завтра на закрытии сезона в "Птюче". Решив, что у него еще есть время узнать, где находится "Птюч", Глеб повесил трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны, подчистил фон. Хорошо, что можно делать знакомые, привычные действия, хорошо, что они успокаивают. Словно фотография - не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий доработки.

– Посмотри, нормально? - спросил он Андрея, и тот кивнул, почти не глядя.

Глеб вернулся в "Нетскейп" и подумал, что надо бы написать этому Юлику Горскому, но вместо этого зашел на страницу, про которую говорил Феликс. Крошечный сайт, посвященный их выпуску. В качестве заставки - граффити "Курянь - дрянь" и несколько слов на французском. И мелким шрифтом примечание: снимок сделан в парижском туалете. Древняя матшкольная легенда все-таки оказалась правдой, Глеб удивился, что еще способен этому радоваться. Несколько фотографий, неполный список с адресами и е-мэйлами, форма для подписки на лист рассылки. Глеб вбил свой гласнетовский адрес и нажал кнопку "Add". Через минуту в new mail folder его Pegasus'а свалилось сообщение: Глеб включен в число подписчиков листа 5-84. Он написал несколько приветственных слов и кинул письмо на лист. Писать длинно не хотелось: не было настроения, да и транслит он не любил. Андрей же объяснил ему, что за границу лучше не писать в КОИ8, не говоря уже про виндовую кодировку: западные университетские компьютеры могут не поддерживать русских шрифтов.

– Я тебе текст послал, - сказал Андрей, и Глеб прочитал три абзаца обычных поминальных слов, за которыми, как Андрей ни старался, не чувствовалось ни живой, ни мертвой Снежаны. Слова, подумал Глеб, еще хуже цифр: они притворяются, будто могут передавать эмоции.

– Отлично, - сказал он Андрею и принялся мастерить поминальную страничку.

Когда он закончил, в его ящике уже лежало письмо от Вольфсона:

"Привет Гл, - писал Вольфсон транслитом, - уже собирался спать, а тут твое письмо. Классно. Как там у вас в Москве? Голубой aka Железный писал тут на днях, что Абрамов куда-то испарился, - ты не видал его часом? Я с ним последний раз говорил два года назад, когда он у меня пять тысяч занимал. Глупая получилась история: занял под большой процент, сильно выше банковского, обещал вернуть через три месяца - а потом исчез. Я сестру попросил с ним связаться, так он полгода голову морочил - все говорил "на той неделе". Но, врать не буду, все отдал, даже с процентами. Сестра написала, что последнюю сумму доносил просто совсем уж мелкими купюрами - видимо, последнее отдавал. Я ему написал тогда, что он дурак, если последнее: мы ж друзья, сказал бы, я бы подождал и процента не взял. Мне эти пять тысяч все равно погоды не делают - у нас в Силиконке такие цены, что закачаешься. Думал купить домик - но, пожалуй, подожду пару лет: цены на недвижимость должны пойти вниз, не может фанерная халупа стоить полмиллиона…"

"Понты кидает", - подумал Глеб. Странно: в нескольких тысячах километров от Москвы человек с помощью опто-волоконного и медного кабеля пытался воссоздать то, что давным-давно умерло. Все эти прозвища могли существовать только в мире, где секс был фигурой речи, а Бродский и Солженицын - запретными именами, в мире, который давно исчез по ту и по эту сторону океана. Разве что в виртуальной реальности подписного листа он мог воскреснуть: там тоже одни слова и никаких тел.

Ниже Вольфсоновской подписи Глеб обнаружил постскриптум: Про Емелю уже знаю. Грустная история.

Глеб нажал на "Reply" и ответил на лист, мол, Абрамова видел несколько дней назад и, если кто увидит, пусть скажет, чтобы связался со мной, - типа, остались кое-какие вещи. Глеб имел в виду карточку Visa, но решил не упоминать - мало ли что, все-таки деньги, пусть и виртуальные.

Хорошо, что нужно помнить об этом: хорошо, что в мире существуют кодировки, русские шрифты, университетские сервера и всемирная сеть Интернет - а не только подъезд дома номер пять по Хрустальному проезду, где только вчера лежала убитая Снежана.

Переход на "Павелецкой" такой длинный, что успеваешь подумать о многом. О том, что не знаешь, как будешь искать Олега в "Птюче". Не знаешь, почему от всех воспоминаний о Снежане в памяти остались только черные мухи лакированных ногтей, запутавшиеся в белой паутине чулка, точно так же, как от Тани - всего лишь воспоминание о выцветших на Крымском солнце волосах. Не знаешь, куда мог деться Абрамов.

Переход такой длинный, успеваешь подумать: его ведь могли просто убить. Выкрасть из квартиры - и убить. Непонятно, правда, кому нужен мертвый Абрамов. Успеваешь подумать: надо бы позвонить Ирке. Вдруг он зашел к ней попрощаться? Успеваешь мысленно поставить галочку: "позвонить Ирке".

Переход такой длинный, успеваешь вспомнить, как в школе Феликс размечал поля дневника разнокалиберными звездочками с неровными лучами. Успеваешь вспомнить, как Лажа подозвала его после уроков и зловеще сказала: чтобы этого больше здесь не было, а потом пересчитала кончиком ручки в лучики звезд. Раз, два, три… шесть. У каждой звезды - ровно по шесть, как у магендовида, как на израильском флаге, на сионисткой броне, на карикатуре из "Крокодила". Феликс потом говорил, усмехаясь счастливо и гордо: Гены - великое дело! Был бы узбеком - рисовал бы тогда полумесяц!

Переход такой длинный, успеваешь подумать: вот оно как все сложилось, никому уже нету здесь дела ни до Израиля, ни до лучей тихо гаснущих звезд, разбросанных в школьной тетради. Все изменилось

Выходишь наружу, успеваешь подумать: все изменилось. Два года назад было много старушек, сейчас стало много ларьков. И наверняка еще много чего изменилось. Американцы говорят: мы живем в стране in transition. То есть - на переходе. Переход такой длинный, хватит на всю жизнь.