Сергей Кузнецов - Серенький Волчок

Открылась вторая дверь, мужской голос пискнул "извините", Таня вошла в соседнюю комнатку, слова стали неразборчивы, и, зачем-то досчитав до двадцати, Маша вернулась в зал. При ее приближении все замолчали, и захотелось стукнуть по столу, разбить что-нибудь и заорать, что она никогда не была Сережиной невестой и пусть они перестанут смотреть на нее с таким сочувствием, состраданием и пониманием, вон, пожалуйста, вернется Таня - ей и сочувствуйте, она хотя бы с ним спала. Но, конечно, ничего не сказала, только посмотрела, как Абросимов ставит еще два "бейлиса" перед Таниным местом, и решила, что не ее ума дело, кто с кем будет сегодня спать, все взрослые люди, все стараются держаться, каждый как может.

Нетвердой походкой вернулась Таня, с заново нарисованным лицом, нервно улыбающаяся. Глядя на нее, Маша удивилась, какая она худая. Таня отпила "бейлис" и, повернувшись к Абросимову, спросила:

– А ты правда не любишь Лагутенко? Ну, как же это так можно?

Она улыбалась призывно, только все время снимала и надевала одно из своих бесчисленных колец. Что ответил Абросимов, Маша не расслышала. Когда они с Иваном уезжали, Денис, Вадим и Таня стояли около машины Абросимова, прощаясь. Кто с кем поехал, Маша не видела.

Интересно, думала она, стоя под душем, почему Сережа всем говорил, что я - его невеста? Зачем это было нужно, не сошел же он с ума в самом деле, у нас ведь романа отродясь не было. Говорил, что невеста, а спал с Таней прямо накануне моего приезда. Глупо это как-то все. Быть бы лучше невестой Ивана, тогда бы никто не носился, как с юной вдовою, напротив, она могла бы как-то Ивана поддержать, что-нибудь сделать для него, потому что они же были с Сережей друзья, вот о нем и надо бы заботиться.

Она вспомнила Борю Цейтмана, Марикова приятеля, у которого в девяносто пятом, при взрыве на углу Яффо и Кинг-Джордж погиб старый, еще со времен Союза, друг. До этого случая она встречала Цейтмана пару раз, был он полный кучерявый живчик, вечно сыпал каламбурами и псевдоодесскими шутками - и увидев его через месяц после взрыва, она не узнала его. Он молча сидел в углу, почти не пил и ушел рано. Марик рассказывал, что потом Боря вроде оправился, только по возможности старался избегать поездок в Иерусалим и не любил разговоров за политику. Тогда Маша пыталась представить - каково оно, терять друзей. Похоже ли на отъезд в другую страну, когда прощаешься на перроне с Милкой, Зиной и Оксаной, целуешь в губы Олега, хотя роман давно закончился, плачешь, обещаешь писать и садишься в вагон, потому что мама кричит, что поезд сейчас уйдет и вы останетесь здесь навсегда, в этом проклятом городе, в городе, где прошла вся жизнь, если не считать вылазок в Крым, набегов на киевскую родню и той самой поездки в Москву? Только если это не проводы, а похороны, знаешь наверняка, что никаких писем не будет - да впрочем, не было их и после приезда в Израиль, потому что захлестнула новая жизнь и сначала все откладывала, потом - потеряла записную книжку, вместе с сумкой забыла в автобусе, и все, с концами. Да, Маша знает, что такое отъезд, но что такое смерть - не знает, хотя недавно ей кто-то рассказал, что Оксана умерла, разбилась в горах, но это не считается, потому что они не виделись столько лет и даже писем не писали, так же, как не считается дядя Сеня, умерший два года назад, хотя он-то письма писал, и Машина мама все звала его приезжать, а он говорил, нет, мол, его мама старая, никуда из Харькова не уедет, и он, значит, тоже останется. Сенина мама, поди, жива до сих пор, а сам дядя Сеня умер от рака легких, Николай Литвиненко, сосед, позвонил маме, разыскал телефон в записной книжке, рассказал, что Сеня их с Машей до последнего дня вспоминал, велел позвонить, передать, что кланяется и просит быть счастливыми. Мама плакала, говорила, дурак он, что не поехал, здесь бы вылечили, все было бы хорошо, дали бы квартирку, жили бы рядом, а все из-за старой грымзы, его матушки, та еще ведьма, родную внучку ни разу не видела.

Тогда Маша даже переехала к маме на две недели, боялась оставить одну. Неужели Ивану сейчас так же плохо? Как должны страдать молчаливые мужчины, если они не могут плакать и биться, как женщины? Надо сказать ему что-то, как-то утешить, хотя какие уж тут утешения.

Китайский ресторан, куда Иван повел Машу обедать, находился в здании Нового МХАТа.

– А мне говорили, что в Москве теперь опять в кино показывают фильмы, а в театрах - спектакли, - съязвила Маша.

Иван объяснил, что спектакли идут своим чередом, а "Джонка" - просто чтобы дотировать билеты.

– Зачем?

– Для бюджетников, - ответил Иван и пояснил: - Ну, учителя, врачи… бедные, одним словом.

У входа в зал стояло большое рулевое колесо, как на корабле, в пластмассовом ручье плавали пластиковые уточки. Иван заказал рыбу в кисло-сладком соусе, а Маша - баклажаны в чесночном. Официантка в каком-то подобии кимоно сразу принесла чайник зеленого чая.

– Популярное место, - сказала Маша, заметив, что в зале почти нет свободных столиков.

– Полгода назад было модное, - поправил Иван, - а сейчас только ланч дешевый. А то ты знаешь - по ценам мы на втором месте после Токио.

Похоже, местная дороговизна была предметом особой гордости москвичей. Однако, посмотрев в меню, она увидела, что ланч стоит каких-нибудь 15 долларов, раза в два дешевле, чем в Израиле. Маша удивилась, поскольку не знала, что исследования, на которые любили ссылаться москвичи, делались иностранцами в расчете на таких же богатых приезжих как они, которые не затоваривались по выходным на рынках и жили в отелях, а не в квартирах, фактически задаром доставшихся им при советской власти.

Принесли еду, Иван взял палочки, а Маша попросила вилку: палочками она умела, но не любила. Марик несколько раз пытался ее приохотить, впаривая про эзотерическую составляющую процесса, но капнув кисло-сладким соусом на рукав, Маша объявила, что приходит в ресторан есть, а не заниматься эзотерикой - и потому хочет, чтобы ей принесли вилку.

Некоторое время ели молча. Собравшись с духом, Маша сказала:

– Послушай, я хочу тебя спросить…

– Конечно. - Иван угрюмо кивнул и тут же улыбнулся, будто спохватившись.

– Расскажи мне о Сереже. Я ведь на самом деле очень мало о нем знаю. Мы не виделись много лет, а в Праге все было так стремительно…

Иван отправил в рот кусок рыбы, следом забросил щепоть коричневого от соевого соуса риса, глотнул из чашки. Он молчал, и Маша сказала:

– Послушай, если тебе трудно об этом - тогда не надо. Я только…

– Нет, я скажу… просто не очень понимаю, что тебе рассказать.

– Ну, расскажи, как вы познакомились. Как общались, как время проводили.

– Как познакомились - не помню уже. На картошке, наверное. После института заходил к нему иногда, ну, пива выпить, потрепаться. Он любил пиво.