Тони Моррисон - Джаз

Кто будет на моей стороне? Кто смоет мой стыд? Соскребет его, пока он лохмотьями не упадет к моим ногам. Он? Искупит как по ломбардной квитанции, которая мало чего стоит на рынке бумаг, но бесценна при выкупе той самой драгоценности? И не все ли мне равно, какого цвета его кожа и что за отношения связывали его с матерью? Когда я увижу его, или то, что от него осталось, я расскажу ему об отсеченной руке и выслушаю плач его стыда. Мы обменяемся, я дам ему свой стыд и возьму его, как собственный, и мы оба получим свободу и исцеление.

Когда он узнал, кто его отец, земля поплыла под его ногами. Он был растерян, разбит. Долго вертел в пальцах, а затем порвал платье матери и, сидя на траве, созерцал разбросанные по лужайке лоскутки и обрывки чего-то бывшего у себя в голове. Перед глазами мелькали горящие червячки. Тошнотворно пахло отчаянием. С травы его подняла Тру Бель, вымыла ему спутанные волосы и сказала, что надо делать.

– Поезжай, – сказала она. – Я расскажу, как его найти, или что там от него осталось. Да и неважно, найдешь ты его или нет. Главное – ехать.

Он собрал в сундук те из вещей, какие она сказала ему взять, и отправился. Всю дорогу он беспокоился о том, соответственно ли случаю он выглядит, и просматривал свое боевое снаряжение, из которого наличествовали сундук и линия подбородка. И все же он был вполне готов – готов встретиться с диким черным человеком, смутившим его и покусившимся на его руку.

А вместо того он повстречал черную дикарку, тут же с испугу разбившую себе голову и лежащую теперь в соседней комнате, пока черный мальчишка загоняет скотину. Он надеялся, она станет ему копьем и щитом, но придется ему самому быть себе защитой. Смотреть своими сумеречными серыми глазами в ее оленьи. Тут нужна смелость, и она есть у него. У него есть смелость совершить то, что благородные тюльпаны делают постоянно: отказываются от завидной участи прелестного бутона, всеми любимого и не отдавшего еще никому и ничему своего будущего, и осмеливаются раскрыть свои лепестки, раскрыть широко и явить на всеобщее обозрение пыльный пучок тычинок в самой своей сердцевине.

О чем я только думала? Как я могла вообразить его таким? Как могла я не заметить боли, источник которой вовсе не в цвете кожи и не в крови, бегущей под ней? А в чем-то другом, что жаждало подлинности, требовало права присутствия без необходимости строить неискреннюю гримасу, натужно улыбаться и говорить, говорить. Я была глупа и легкомысленна, и тут есть от чего прийти в ярость: опять убеждаюсь (опять!), что я не могу на себя положиться… Даже его лошадь – и та понимала. Без лишних понуканий бодро трусила по дороге, освободив его от забот и не заставляя лишний раз браться за хлыст. Вперед и вперед, по равнинам без дорог, через реки без мостов и паромов. Уставив глаза под копыта и чуть выше, не отвлекаясь на мелкие проявления жизни, мелькающие по обочинам, толкая воздух мощной грудью, собирая силы… Она не знала, куда скачет и зачем, но понимала суть своей работы. «Топай к цели, – цокали копыта. – Нам бы просто добраться до цели».

Теперь мне надо сосредоточиться и постараться все как следует понять, пусть даже я обречена еще на одну ошибку. Я должна это сделать, не раскиснув и сохранив самообладание. Не ненавидеть его – мало. Любить – бесполезно. Придется пойти на кое-какие изменения. Придется быть тенью, благожелательной, как улыбки умерших, оставшиеся после их ухода. Хочу увидеть для него хороший сон, и другой сон – о нем. Лечь рядом с ним, морщинкой на простыне, и созерцать его боль, облегчая ее своим созерцанием. Хочу быть для него ласковой речью, звуком его имени, первым утренним словом. Еще хочу, чтобы он стоял у колодца, устроенного вдали от высоких деревьев, и потому не засоренного ветками и листьями, стоял в ясном свете дня, касаясь пальцами каменной кладки, смотря в никуда, когда ум его раскис и расхляб от тоски или, наоборот, сух и ломок от безнадежности, случающейся при избытке чувств и недостатке знания (настолько сух и до такой степени ломок, что есть угроза впасть в обратное: ничего не чувствовать и все знать). И вот, когда не за что ухватиться, кроме этой дряблой тоски или безнадежной сухости, даже колодца нет, и нет его затхлого неприятного запаха и нет жизни, обступившей каменное кольцо, просто стоять рядом, и из глубины, куда не достигает свет, возникают улыбки, какая-то быстротечная, но радостная любовь, плывет из темноты, ему ничего не видно и не слышно, и нет никакой причины здесь больше находиться, но он стоит. Сперва для покоя, затем за компанию. Затем ради себя – ради целительной и щедрой силы, мелькнувшей как бритва и исчезнувшей. Но он успел почувствовать ее, и она вернется. Правда, вернется и другое: будут одолевать сомнения, что-то покажется непонятным. Но бритва мелькнула, и он запомнит это. А если запомнит, то сможет и вызывать в памяти. То есть, распоряжаться ею.

За свои тринадцать лет мальчик повидал достаточно покойников: и крестьян, застигнутых смертью прямо за плугом, и мертворожденных младенцев, и утонувших ребятишек – чтобы суметь отличить живое от мертвого. То, что лежало на койке под блестящим зеленым платьем, показалось ему живым. Он смог оторвать взгляд от ее лица, только когда Золотко Грей сказал: «Я взял платье в той комнате, чтобы прикрыть ее». Он взглянул на дверь в комнату, потом на человека, который, по его мнению, был белым. Затем рукавом платья промокнул ссадину на девичьем лбу. Лицо ее было горячим как огонь. Кровь на нем запеклась.

– Воды, – сказал он и вышел из дома.

Золотко Грей пошел было за ним, но застыл в дверях, не в силах двинуться куда бы то ни было. Мальчик вернулся с ведром колодезной воды и пустым джутовым мешком. Он зачерпнул в кружку воды и капнул ей на губы… Она не шевельнулась.

– Сколько она уже так?

– Около часа.

Мальчик опустился на колени и стал мыть ей лицо, снимая со щеки, с носа, с одного глаза, потом с другого, струпья запекшейся крови. Золотко Грей, наблюдая за происходящим, думая, Что, да, теперь он готов встретить взгляд оленьих глаз.

Хотя не так уж это безопасно. Через тринадцать лет после того как Золотко Грей набрался духу взглянуть ей в лицо, ее злые чары все еще имели силу. Самыми уязвимыми были беременные, впрочем, и старикам доставалось. На младенца в утробе могли подействовать: дыни, кролики, вьюнки, веревки, но порча хуже всякой другой была от дикой дурочки – даже пострашнее, чем от старой змеиной кожи. Беременным и вообще-то следовало остерегаться всяких разных вещей, чтобы ребенок не родился с тягой или пристрастием к тому самому, что напугало или как-то смутило мать. Но кто бы подумал, что и стариков надо предупреждать, мол, не надо им видеть, слышать и даже чуять ее.