Николас Блинкоу - Наркосвященник

Посвящается Лэйле Сэнсур.

Дэвид часто думал, что будь у него другая жизнь, он стал бы парфюмером и дезодорировал бы весь Лондон. Освободил бы его от назойливых запахов. Выхлопные газы настолько окутали весь город тяжелой пеленой, что привкус свинца ощущался во рту. Уголок Мейфэр поблизости от Фарм-стрит, где Дэвид находился сейчас, составлял приятное исключение. Дэвид стоял среди цветочных клумб в парке за церковью иезуитов и развлекался тем, что пытался отделить один запах от другого. Цветочный аромат наполнял воздух высокими и низкими нотами и наконец уступал в финальном туше сладкому гашишному дымку, струившемуся из зажатого меж пальцев косяка. Дэвид скрутил еще сигарету. Нет, правда, если бы все сложилось по-другому, он стал бы этаким парфюмером-герильеро [1], типа тех ребят, что рисуют граффити, только он бы действовал медленнее, гораздо медленнее. Но вместо этого он занялся международной торговлей наркотиками и в настоящий момент старался не думать о том, что половина его товара находится в гараже в Дентфорде, а вторая окружена в Ливане израильскими войсками.

Отгонял он и мысли о том, что до его свадьбы оставалось минут сорок, хотя кто считал эти минуты!

Друг и партнер Дэвида Тони Хури развалился в своем "мерседесе" на Карлос-плейс в двадцати футах от ограды парка. В одной руке он держал телефонную трубку, в другой – серый цилиндр. Дэвид оторвался от газона, подошел к ограде и спросил:

– Ну, что нового?

Тони не ответил ни слова, лишь крякнул, вылез из машины и бросил трубку на рычаг. Похоже, в Ливане все оставалось без изменений.

Дэвид подождал, пока Тони протиснется сквозь ворота парка, и спросил:

– Как погодка в Бейруте?

– Дожди.

– Да?

– Да. В основном из трассирующих снарядов и бомб.

Дэвид постарался выпустить кольцо дыма, которое говорило бы: "Touche" [2]. Он проследил, как оно поплыло по парку в сторону церкви, такое голубое и легкое. Он больше не утруждал себя вопросами, о хорошем Тони бы ему и сам рассказал. Был уже август, а они с конца июня все надеялись, что остаткам палестинской армии дадут отплыть из Бейрута, а с ними переправились бы и наркотики. Вот уже недель шесть, как все только и говорят о возможном соглашении, а конкретной даты все нет. Но Тони Хури волновала не только бейрутская проблема.

– Слушай, извиниться-то мне не трудно, но и тебе бы не мешало перестать дуться хоть на время, – сказал Дэвид.

– Дружище, я и не думаю дуться. Я вообще никогда не дуюсь.

– Я же сказал, что не знаю, как все это случилось. Я был обкурен и, должно быть, попросил ее братца быть моим свидетелем.

– Ну, так и что? Он еще ребенок, да только мне-то какая разница? Хотя вообще-то это не с ним ты прожил последние десять лет, не с ним делил хорошее и плохое. Да что это я, в самом деле? Все, хватит. Я-то думал, мы с тобой как братья. – И Тони грубовато пожал плечами.

У него это выходило как-то по особенному. Он двигал своими широкими плечами и одновременно старался подчеркнуть смысл сказанного всею тяжестью огромных рук, энергично взмахивая ими.

– Но что бы ты ни говорил, твой шурин все-таки какой-то подозрительный.

– Да ладно тебе, Тони. Еще не хватало нам ссориться из-за цвета его волос или блестящего кушака.

– Дело не только в одежде, он ведь еще и красится.

Дэвид тяжело вздохнул. Только он объяснил Тони суть нового романтизма, как тот опять за свое. Оба они прекрасно понимали, на что обижался Тони, и речь здесь шла, конечно, не о подростковой моде. Три года назад, когда Тони женился, он именно Дэвида попросил быть свидетелем, несмотря на то, что у Дэвида в тот момент как раз наклевывалась какая-то сделка. Но одно цеплялось за другое, и в результате он опоздал на церемонию на целые три недели. Тони ждал, что ему ответят взаимностью, а не получив особого приглашения, нарочито напустил на себя надутый вид. Дэвиду не оставалось ничего другого, как постараться отвлечь Тони от скорбных мыслей. Он поднял с травы свой цилиндр и какое-то время старательно пристраивал его на голове, словно единственной его заботой было подобрать нужный наклон. Потом произнес:

– А знаешь, кто больше всех любит наряжаться?

– Что? – Тони окинул его тяжелым взглядом, выжидая, пока он опять затянется косяком. – О ком это ты?

– Слушай, если только ты не ханжа. – Косяк оставался у Дэвида во рту, а самого его уже душил смех. Он глубоко затянулся, удерживая дым в легких, затем выдохнул. – Ладно, скажу. Попы.

– Ну, я-то не ханжа. – Тони улыбнулся. – Я же вырос в Вифлееме и каких только священников не видывал. Могу столько про них порассказать.

Тони и Дэвид были хорошими друзьями, и скрывать друг от друга им было нечего. Просто так случилось, свадьба и все такое одно к одному. Порой трудно совладать с нервишками. Именно поэтому Дэвид курил уже шестой косяк за утро.

– Тони, хочешь затянуться?

Он протянул косяк, но Тони помотал головой.

– Нет, не буду, а то твоя мать засечет.

– Что?

– Скоро придут твои родители.

– Ну да, я же их приглашал.

– Не хочу, чтобы они плохо обо мне думали. Что я им скажу, если они увидят меня курящим травку?

– Ты сам только что ввез контрабандой в их страну две тонны наркотиков.

Тони опять пожал плечами.

– Но они-то об этом не знают.

Дэвид покачал головой. Да, не знают. То есть они, естественно, знали, что у них с Тони общий бизнес.

Думали, что-то связанное с языковыми школами. Им нравилось, что сын сочетает в себе интеллектуала и предпринимателя. Хотя однажды они спросили его, почему все их языковые школы находятся в Ливане. А с тех пор, как он отсидел шесть месяцев за наркотики, он уже не мог избавиться от подозрительности с их стороны.

В церкви иезуитов на Фарм-стрит было два входа. Главный, с витражами над узорчатой аркой, – с улицы, маленький же находился на задней стороне и выходил в парк на Карлос-плейс. Дэвиду пора было идти встречать гостей. Он решил проскользнуть с заднего хода.

Тони толкнул его:

– Твой шафер.

Он указывал на молодого парнишку, Бэббэджа, который как раз выходил из задней двери в своем ярком блестящем кушаке. Он так и бросался в глаза, но даже если бы Дэвид его и не заметил, то уж точно догадался бы по пренебрежению в голосе Тони, что речь идет о его будущем шурине.

– Постарайся вести себя прилично, ты, голова в полотенце.

Тони рассмеялся. Это в Бейруте они услышали такое выражение от одного американца, который честил на чем свет стоит, кажется, ситуацию с заложниками в Иране, да, скорее всего, это было как раз в то время. По его высказываниям выходило, что американцам все равно, что перс, что араб, по крайней мере, этот всех валил в одну кучу. Тони с Дэвидом развлекали тогда группу ливанских политиков за стаканчиком в баре отеля "Хилтон" или какого-то другого такого же небоскреба и только что пустились в разгульное бретерство в духе Джона Уэйна [3]. Но тут все примолкли и обернулись поглазеть на этого залихватского янки, а потом дружно рассмеялись. Теперь уже Тони имитировал ксенофобию.