Александр Проханов - Надпись

Молекулы морозного воздуха были приведены в возбуждение сближавшимися полюсами. Материя доживала последние, данные Богом мгновения, перед тем как превратиться в ничто. Последние времена обретали физическую ощутимость тающих секунд, в которые совершалась заправка бомбардировщика, карабкался по стремянке механик, штурман в глубине кабины разворачивал карту Германии, командир разрывал конверт, извлекая приказ с указанием цели: Гамбург, железнодорожный узел, группа военных заводов, военно-воздушная база в окрестностях города. Время стекало с невидимого острия, и его оставалось все меньше. Ослепительно сверкали звезды. Дымилось перламутровое облачко пара у дышащих губ.

Коробейников вспомнил, как отец Филипп, болезненный, худосочный, вещал фантастическое учение о том, что Господь делегирует человечеству задачу воскрешения из мертвых. Священник, порождение русских умствований, наивно заблуждался: Господь делегировал человечеству вселенское самоубийство, казнь внутри раскаленного шара, откуда через несколько минут станут вырываться миллиарды душ, протыкая огненный шар воздетыми руками. И на них, из других миров, будет взирать суровый и гневный Бог.

Под днищем самолета, где находились бомбовые отсеки, шла загрузка атомных бомб. От фюзеляжа к земле спускался жесткий брезентовый полог, мешавший видеть загрузку. Сквозь щели в брезенте бил яркий электрический свет, качались тени. Вид промерзшего полога из несвежей грубой рогожи создавал ощущение чего-то ужасного, непотребного, невыносимого для глаз. Будто там, за пологом, находился застенок и палач мучил ободранного, висящего на дыбе стрельца, у которого с бороды текла красная жижа.

Коробейников, ужасаясь, заглянул в щель. Ярко горел прожектор. Алюминиевое подбрюшье самолета было раскрыто. Из темной утробы свешивались стальные тяги, колыхалась подвеска, шевелилась затянутая в комбинезоны прислуга. Бомба, которую крепили к подвеске, покачивалась на весу, была черного цвета, мягко скругленная, с грубым стабилизатором. На черном лакированном корпусе светлела маркировка; белые и красные литеры, цифры и знаки, простые, легко читаемые, походили на графику двадцатых годов - эстетика революционного простонародья. Бомба поражала грубой простотой и наглядностью. Слова и строки, написанные лесенкой, напоминали стих Маяковского, но при всей простоте и наглядности Коробейников не умел их прочесть. Быть может, это были «Стихи о советском паспорте». Или строка из Апокалипсиса, где говорилось о «звезде-полыни». Или на бомбе была воспроизведена та самая надпись, что украшала колокольню Ивана Великого, и все не было времени ее прочитать, не находилось терпения расшифровать священную надпись, в которой предсказывался сегодняшний день, отточенный, готовый к взлету бомбардировщик, черная округлая болванка, в которой поселилась вселенская смерть.

Зрачки, побегав по замкнутому, охваченному брезентом пространству, остановились на бомбе и больше не могли оторваться. От бомбы исходило гигантское притяжение. Она обладала громадной гравитацией, которая впитывала световые лучи, всасывала молекулы воздуха, выпивала кровяные тельца, вырывала из глаз зрачки, выхватывала из головы оцепеневшую мысль. Масса черного цилиндра была равна массе планеты, которую астрономы именуют «черным карликом» и которая ненасытно поглощает массивы Вселенной, глотает светила и солнца, выпивает бесконечный озаренный Космос, превращая их в спрессованный черный комок, столь плотный, что в нем нет места для света, жизни, движения.

Коробейников чувствовал, как бомба затягивает его в себя. Как выдавливаются из орбит глаза. Как излетают из разорванных сосудов корпускулы крови. Как студенистый мозг удлиняется, вытягивается изо лба, погружается в металлическую болванку, где красные и белые письмена казались русской транскрипцией неведомого языка, на котором говорили великаны Бамиана, исполины, населявшие оазисы Азии и Африки.

Коробейников отрешенно подумал, что бомба, сконструированная человеком, была выполнена по заданию Бога. В физической формуле, описывающей теорию взрыва, была заложена строка из Священного писания, которая не вошла в Евангелие. Осталась не прочитанной людьми. Была открыта малой группе жрецов, именуемых «атомными физиками».

Но если в этом замысел Бога, если, тяготясь сотворенной землей, Бог готовит ее истребление, зачем же он, Коробейников, пережил недавнее чудо? Становился в купель подле распятия? Принял святое крещение, после которого открылась красота мироздания и он испытал блаженную любовь?

Металлическая, похожая на черную свинью бомба не могла быть Богом. Ее внешнее и внутреннее уродство не могло быть источником чудесных лучей, исходивших от бабушки, когда она читала Нагорную проповедь. Но если это был не Бог, то это был Дьявол. Не косматый, с длинным голым хвостом, раздвоенными копытами, рогатой козлиной башкой, как его рисовали на фреске деревенские богомазы. Дьявол в стальной оболочке, с формулой Планка внутри, испещренный ритуальными письменами, был воплощением мирового зла. И Коробейников, крещенный в купели, был выбран Богом для битвы с дьяволом… И он понимал, что и снег, и звезды, и упертая в бетон штанга шасси - последние видения обреченного мира.

Коробейников вдруг увидел, как в кабине к прозрачному ромбу прижалось лицо командира. Изумился его превращению. Окруженное шлемом, лицо было каменное, с отверделыми скулами, жестокой выбоиной подбородка, в иссеченных складках, в которых сверкал гранит. Оно было каменной маской, у которой исчезли живые эмоции и оставалось непреклонное выражение статуи. Казалось, в самолете сидели изваяния. Сжимали каменными кулаками рукояти управления, смотрели каменными глазами на циферблаты приборов.

В бомбардировщике зашумело, тихо взыграло, переходя в звенящий гул, в свист запущенных двигателей. Загорелся длинный пучок голубоватого света, озаривший квадраты бетона. Аэродромные техники отбегали в сторону, увлекая за собой Коробейникова. Бомбардировщик качнулся, поплыл. Плавно колыхал крыльями, проводя в темноте зеленым огнем габарита. Повернулся озаренными соплами, выдувая жаркую, сладковатую гарь. Медленно удалялся со стоянки на взлетную полосу, где убегали в бесконечность фиолетовые огни. И повсюду, в разных местах, вонзая лучи прожекторов, двигались самолеты. Полк готовился к взлету, выстраивал очередь мерно звенящих машин.

Он видел убегающий клин лиловых аэродромных огней. Бензозаправщик с обмелевшей цистерной, грубой надписью «Огнеопасно». Горсть голубых, драгоценно рассыпанных звезд. Замерзшие кончики пальцев, которые он поднес к губам, дунув на них перламутровым паром. Детали не ускользали от его внимания, запоминались, как последние образы мира, в котором ему оставалось недолго жить. Но он запоминал их, оттачивал, вносил в несуществующий текст. Мир стремился к своему завершению, а он старался его описать в его последние, ускользающие мгновения. Это поразило его. И в дни скончания мира он оставался писателем. Вел летопись последних времен, хотя через мгновение не будет ни книг, ни читателей, исчезнут все письмена, кроме тех, черно-красных, что начертаны на атомной бомбе. Инстинкт писательства, подобно инстинкту смерти, инстинкту продолжения рода, был неистребим, действовал в нем помимо воли. Наблюдая далекое шевеление самолетов, он писал репортаж о Конце Света.