Александр Проханов - Надпись

Его легкость и ликование усиливались. Она произнесла упоительные слова. Оценила его дар, почувствовала красоту, что побуждала его писать. Между ними редкое совпадение. Она его желанный критик, его бескорыстный ценитель, о котором художник может только мечтать. Умна, проницательна, угадала тот перекресток, на котором он замер в предвкушении нового опыта. Она и есть новый опыт, которым одаряет его судьба. И в этом опыте уже существует недавний фантастический полет по Москве в окружении разноцветных фонтанов, и запретный розовый свет в ее приоткрытой спальне, и гранатовая ягодка в бокале вина, ее близкие улыбающиеся губы с тончайшим орнаментом, как на лепестке мака.

- Счастлив, что обрел в вашем лице тонкого, восприимчивого критика, - произнес он благодарно и искренне. - Вы чувствуете слог, красоту, способны понять мировоззрение другого.

- В этом нет ничего удивительного. По образованию я филолог. Всю жизнь имею дело с литературными текстами. Когда устаю от суеты, от гостей, от Марка, закрываюсь в комнате, беру с полки любимых русских классиков и зарываюсь в их чудесную прозу с головой, как лесной еж зарывается в душистую груду кленовых, дубовых, осиновых листьев.

- Рад, что в эту груду я добавил один малый листочек.

- Мне кажется, прочитав вашу книгу, я хорошо почувствовала вас. Ваши переживания и мысли созвучны моим. Вы все хотите изобразить, «все сущее увековечить». У вас мучительная, неутолимая страсть к изображению.

Ему вдруг захотелось поделиться с ней новым замыслом, рассказать о романе, который медленно, по частичкам мерцающей космической пыли, среди таинственных, бессознательных движений души, турбулентных полей и причудливых линий, обретает сюжет, наполняется голосами героев. И сегодняшняя их встреча, еще не завершенная, с непредсказуемым концом, уже превратилась в страницы романа, и неясно, - он ли, художник, пишет роман, или роман, еще не написанный, властно направляет его жизнь и судьбу.

- Мне кажется, все русские писатели испытывали эту страсть изображать, неутолимую муку ускользающих описаний и образов. Пытались изобразить все, что дано в ощущениях, - предметы, лица, ландшафты, запахи, человеческие переживания, при этом посягая на неизобразимое. Стиль, сопутствующий каждому большому писателю, от Гоголя до Набокова, - результат мучительных и неудачных стремлений изобразить неизобразимое. Прорваться из мира, данного нам в ощущениях, в сверхчувственный мир бесконечного. Русская литература - это непрерывный штурм бесконечного. В этом штурме каждый отдельный художник погибает, как ратник, оставляя после себя свой стиль, свой доспех. На кладбище умерших художников с затейливыми надгробиями литературных приемов и стилей вырастает вечно живая, великая, незавершенная литература.

- Должно быть, это можно сказать о любом человеке, которому сопутствует особый стиль жизни. Например, мой брат. У него очень яркий стиль. Он тоже штурмует неизобразимое и бесконечное. Атакуя эту неприступную стену, он рискует сорваться. Превратить неизобразимое в безобразное. Совершить вместо небывалого жертвенного подвига несусветное злодеяние.

Коробейников переносицей, тем местом на лбу, где сходятся брови, вдруг ощутил щекочущий холодок опасности, словно кто-то целится из снайперской винтовки, и перекрестье ползает по лбу, как малая щекочущая мошка. Он испытывал беспокойство, словно кто-то незримый послал ему предостерегающий знак. Не мог понять, откуда исходит знак, кто целит в него сквозь большое окно, за которым переливается драгоценный проспект.

- Вы снова о Рудольфе. - Он старался скрыть волнение, приближая к губам бокал, выглядывая из-за стеклянной кромки на ее прекрасное, безмятежное лицо. - Вы и в самом деле занимаете в жизни друг друга очень важное место. Мне показалось, что он ревнует вас к вашему мужу. А порой мне чудится, что он смотрит на вас как влюбленный.

- Сейчас и вы смотрите на меня как влюбленный. А это просто игра света. Иногда так падает свет, что человек может показаться влюбленным.

Он физически чувствовал, как в пространстве, разделяющем их близкие лица, появляется крохотное углубление. Зарождается малое завихрение. Вытачивается темная воронка, в глубине которой, еще невидимый и удаленный, содержится разрушительный вихрь. Мгновенно приблизится, расширит воронку, превращая в клокочущую страшную бездну, закрутит обоих и умчит в непроглядную глубину.

- Я не имею права влюбляться в вас. Я был в вашем доме. Ваш муж оказал мне гостеприимство. Я чту святость домашнего очага.

- О да, я это поняла из вашей книги. Вы изумительный семьянин. У вас поразительное чувство родословной. Вы сберегаете память предков, как целомудренная весталка сберегает жертвенный огонь. В своей книге вы пишете об одном из своих дедов. Кажется, дед Николай? Расскажите мне о нем.

Воронка пульсировала, словно в ней дрожала сверхплотная спиралька, готовая распрямиться со свистом и хлестнуть смертельным ударом. И надо встать и уйти. Прервать их встречу во благо обоим. Остановить произвольно возникший, ускользающий из-под власти сюжет романа, который сулит превратиться в разрушительный смерч. Прервать сюжетную линию, как срезают заболевшую ветку, дожидаясь, когда на срезе из уцелевших почек возникнет свежая развилка побегов. И, чувствуя, как начинается паника, Коробейников улыбался, прятался за рубиновый бокал, стараясь сохранить непроизвольность речи.

- Дед Николай был один из братьев бабушки. В Тифлисе, в большом двухэтажном доме моего прадеда Тита Алексеевича и прабабушки Аграфены Петровны жила огромная цветущая семья. Восемь детей - три сестры и пять братьев. В нашем фамильном альбоме есть удивительная фотография - все восемь, девочки и мальчики, сидят на веранде, среди больших кубиков, с деревянными ружьями, кто в турецких фесках, а кто в фуражках, и играют в русско-турецкую войну, в одну из бесчисленных кавказских войн.

- В самом деле? А у нас в семейном альбоме тоже есть фотография. Дед, унтер-офицер с «Георгием», с шашкой, с лихо закрученными усами, только что вернулся с германской войны и сфотографировался на какой-то сельской ярмарке на фоне клеенчатого коврика с аляповатым замком. Видите, в наших с вами родах есть воины.

И вдруг паника его улетучилась. Пугающая черная выбоинка сомкнулась, и в ней успокоилась, улеглась коварная змейка беды. Волшебный, волнующий перепад в ее голосе, сродни певучему переливу лесной чудной птицы, тронул его сладко и нежно. Снова вернул недавнюю легкость и счастливое обожание. Ему захотелось поведать ей сокровенное, исповедоваться перед ней, пустить ее в глубину своих родовых священных преданий, зная, что она обойдется с ними бережно и благоговейно.