Александр Проханов - Надпись

- У нас с вами роман? - слабо произнес он, глядя на ее светлые, шелковистые брови, витавшие отдельно от белого высокого лба, на котором, когда брови сближались, возникала тонкая, нежная морщинка.

- Разве что платонический. Мы не свободны. Окружены обстоятельствами.

- Ну конечно, я понимаю. Вы замужем. Благородный седовласый муж, который доверил вам свою честь, свой домашний очаг; Я побывал в вашем доме, обезоружен его гостеприимством, его доверием. Я не вправе думать о вас. Не вправе любоваться вами.

- Но ведь и вы несвободны. У вас чудесная жена, очаровательные дети, семейный уклад, из которого вы сделали культ. Я читала вашу книгу и думала: «Боже мой, вот счастливый гармоничный человек. Дай бог сохранить ему эту гармонию».

Ее близкая, белая, высокая шея, в которой звучит пленительный голос с таинственными переливами лесной певчей птицы, от которых сладко и восхитительно замирает сердце. Хочется медленно приблизить лицо, чувствуя тепло этой шеи. Прикоснуться губами, ощутив биение родничка над серебряной цепочкой. Жадно, сильно прижаться, стремясь проникнуть в глубину горячих жарких потоков, в звучащий волшебный голос, а потом отпрянуть, видя, как белый отпечаток губ наполняется малиновым жарким цветом.

- Вот если бы нас подхватил ураган, унес из этого кафе, из Москвы, от наших любимых и близких, опустил на каком-нибудь необитаемом острове, посреди океана, вот тогда, быть может, сидя на белом песке, я подарила бы вам перламутровую морскую ракушку, а вы мне розовую ветку коралла, и у нас бы возник роман, как между Адамом и Евой.

Серебряная цепочка соскальзывала в вырез ее платья, в смуглую ложбинку, окруженную округлостями незагорелых грудей. Он мучительно желал превратиться в эту струящуюся, из мелких колечек, цепочку, скользнуть под платье, в жаркий дышащий сумрак, в душистый аромат ее тела. Оказаться среди налитых грудей, смуглых сосков и ниже, глубже, где выпукло, стесненный шелком, дышит ее горячий живот.

- Разве у вас не бывало такого? - спросил он, опуская глаза. - Где-нибудь в вагоне ночного метро или во время одинокой прогулки, какой-то миг, какая-то шальная частичка, прилетевшая бог знает откуда. Пробила в пространстве крохотную скважину, и вы можете нырнуть в эту скважину, исчезнуть из виду, перейти в иную жизнь, в иное бытие, где у вас появится новое имя, новое обличье, судьба. Это длится секунду, вы не решаетесь. Скважина затягивается, как удар песчинки о воду, и прежняя жизнь смыкается вокруг вас. Усталый, вы сидите в ночном вагоне метро у станции «Кропоткинская» или бредете по вечерним Мещанским, слыша, как из форточки звучит цыганская музыка.

- Мне это - знакомо. Один раз у меня было такое. Нырнула в скважину, проникла сквозь игольное ушко и стала женой Марка. Той, которая сейчас разговаривает с вами и, кажется, нравится вам.

Она обольщала его, смеялась над ним, кружила голову. Продолжала впрыскивать в кровь легчайшие разноцветные брызги, от которых он утрачивал волю, оставался во власти ее колдовства, Терял силы, которые она наматывала, как пряжу, на волшебный клубочек, крутившийся в ее шевелящихся пальцах.

Ее пальцы жили самостоятельной жизнью. Казались странными, чуткими, молчаливыми существами, находящимися в постоянном движении. Белые, гибкие, струящиеся, с падкими розовыми ногтями, нежными подушечками пальцев, они касались друг друга, ласкали, гладили, совершали таинственный танец, словно две морские актинии. Распускали и сжимали длинные лепестки, пропуская сквозь щупальца прозрачные потоки. И он не мог оторваться от ее пальцев, они гипнотизировали его, усыпляли, порождали у висков крохотные теплые вихри, туманили глаза.

- Вы обещали показать мне осень, - сказала она. - Хотите, поедем?

- Хочу, - ответил он, обессиленный этим сеансом гипноза, наркотическим воздействием, от которого мир утрачивал оси симметрии и начинал обморочно опрокидываться.

Они сели в красный «Москвич». Елена кинула клубочек под колеса автомобиля, вдоль улицы Горького. «Строптивая Мариетта» покатила вслед за мелькающим зайчиком света, мимо Пушкинской с бронзовым памятником, на Манежную с розовой зубчатой стеной, к Лубянке с Политехническим музеем, похожим на кекс, к набережной, где синяя, с золотым отражением, мелькнула река, к Симонову монастырю, чьи закопченные башни напоминали заводские трубы, сквозь конструктивистские кубы и призмы автозавода, на Варшавку. Скоро уже катили по голубому, с отблеском вечернего солнца асфальту, в сторону Подольска, и Коробейников послушно, не удивляясь, направлял машину туда, куда катился волшебный клубочек.

Они оказались в Дубровицах, в небольшом сыром поселке, окруженном оголенными лесами и рощами, с высокой горой, под которой, черно-коричневая, как настой палых листьев, текла Пахра, а на вершине стояла странная заброшенная церковь, чье изображение Коробейников встречал в архитектурной хрестоматии.

- Вы знали это место? - спросила Елена, выходя из автомобиля, запахивая ворот легкого стального плаща, перекладывая из кармана в карман изящные кожаные перчатки.

- Мне кажется, вы его знали. Вы меня сюда привели.

Они приблизились к церкви, и вблизи она производила еще более странное впечатление. С плоским ступенчатым основанием, напоминавшим розетку цветка. Высокая, как башня, вся снизу доверху покрытая затейливой резьбой, виноградными кистями, каменными узорами и виньетками. Была увенчана не куполом, а сквозной ажурной короной, ржавой и тусклой, с легчайшими проблесками сохранившейся позолоты. У основания, высеченные из песчаника, стояли четыре скульптуры, евангелисты с каменными раскрытыми книгами, а выше, по фасаду, теснились скульптуры пророков, ангелов, шестикрылых серафимов. Построенная по прихоти богатого князя, посмевшего, в нарушение православных канонов, воздвигнуть среди русских лесов католическое барочное диво, церковь волновала своей одинокой красотой, беззащитностью и неприкаянностью, которые усиливались видом заколоченных окон, замшелых фигур с отбитыми носами и пальцами.

- Старинные русские церкви напоминают русских вдов. Такая же тихая красота, благородное смирение, потаенная печаль и любовь, - сказала Елена, подымая лицо к жестяной короне, на которой сидела нахохленная зябкая птица. - Когда-то здесь венчали, отпевали. Золотые окна светились. Рокотали басы. Набожные люди подымались по ступеням и кланялись. А теперь - тишина, мгла, грязные доски в окнах, печальная птица на осеннем ветру.

- Мой друг священник, отец Лев, верит, что все разоренные церкви встанут из руин в красоте и блеске, - сказал Коробейников, приближаясь к изваянию апостола, касаясь каменных замшелых страниц. - Опять засияют золотые кресты, загорятся погашенные лампады.