Владимир Личутин - Беглец из рая

И вот с уходом Марьюшки цельность жизни обрушилась, словно бы свалился на мою голову камнепад. Стиснутый житейскими обстоятельствами со всех сторон, только сейчас я вдруг ощутил всю глубину настоящего одиночества... А может, возраст всему виною, когда неохота ко всякой перемене вдруг настигает тебя, вроде бы еще охочего к жизни, и ты безвольно парусишь по воле волн, придавливая вспыхивающие порой желания, скрипя, как старое дерево на юру, и от этих старческих охов, от нежелания крутиться на миру, биться за будущее, испытываешь порою тихое счастие: де, вот укротил себя, обратал плотское, отстранился от всех и всего, и незачем уже мутить душу, сбивать ее с назначенного пути... И вот я вроде бы тоскую от одиночества, грущу по ускользающим в небытие дорогим людям, но и рад тому, что никто не потревожит отныне меня, неумолимо урезая мировые пространства до своей квартирешки, до любимого до мелочей холостяцкого угла с поистертым диваном, до письменного стола, заваленного книгами, до бесцельного сидения. Даже соседи Катузовы и Поликушка с его плачем по райским временам отодвинулись так далеко от меня, словно бы обитают не за стенкою, но где-то на другом краю земли... И не слыхать ведь их, будто умерли за бетонной переградой и замело их прахом... Так с горы я качусь кубарем, стремительно замыкая золотое кольцо жизни, иль, как Сизиф, упорно вздымаю свой гранитный валун к вершине, хотя и верно знаю, что не удержать его на коварной круче?.. Может, гроб заказать и лечь в него, чтобы сузить непознаваемый мир до четырех тесин?

И где мои мечты о дебелой, волоокой русской девке с русыми косами до пояса и грудью завалинкой, куда так сладко приклонить редеющую пустую головенку. Не надо! Никого и ничего уже не надо... И это же хорошо!

...Хватает туманно мерцающей голубой замочной скважины, чтобы плюнуть на развратный мир, позабывший Бога. Глаз мирового циклопа готов всосать и меня, как серебристую солнечную пылинку, но я отскальзываю от ненасытной роговицы и не погружаюсь обреченно в дьявольскую, мрачную шахту зеницы, чтобы встать в бесконечную очередь в ад. Я еще топырюсь, будто рак-каркун, выдернутый из норища злой волосатой рукою, и норовлю больно зацепить клешнею, ведь так страшно вариться в котле...

...По золотым залам, как оловянный солдатик, прижимая правую руку к бедру, вышагивает венценосный. Он долго гонялся по чеченским сортирам и нынче, ловко перейдя Кавказские горы, угодил в Кремль, на персидские мохнатые ковры и кошмы, под тысячеваттные паникадила. Залы и коридоры Дворца распутываются, размыкаются перед ним, как коварно-смертные пещеры критского языческого лабиринта. На экране хорошо видны сухие губы, воспаленное от торжества и глубинного страха сухое аскетическое лицо, белые каменные глаза. Мне показалось, что сейчас, на виду у всех, он вот-вот споткнется, нелепо повалится ниц и разлетится на куски, как фарфоровая кукла, и вся приглашенная знать сначала невольно охнет, а затем злорадно ухмыльнется, пряча глаза от соседа, чтобы не выдать предательскую суть свою, и только господин Жероновский истерически-нервно всхохочет, всхлопает ладонями, как ночная сова, и вскричит на весь зал: «Я знал... я говорил вам, господа, что так и будет! Он разобьется, да-да, он обязательно разобьется, потому что забыл Бога!..» И госсекретарь – господин Немятов-Орловский – будет укоризненно качать расплывшимся бабьим лицом, не зная кому теперь передать скипетр и державу, и череп под седой невесомой паутиною волос нальется багровым жаром. Вот и сам-то победитель, наверное, думал только о том, как бы не упасть, не насмешить публику, хотя и маршировал внешне с оловянным спокойствием, но внутренне раскаленный, как электрическая спираль. И только прижатая к боку, как бы сухая, рука выдавала весь внутренний напряг. Да и то – воспарил-то всем на диво, словно бы спрыгнул с колокольни Ивана Великого, как древний смерд-летун, с отчаянным намерением разбиться у подножия вдребезги, но тут невидимые крыла подняли и понесли как пуховое перо все дальше от земли. Да и насниться-то такое не могло еще пару лет назад... Эх, кабы споткнулся, родимый, сейчас, то, наверное, внезапно бы понял, на какую опасную и страшную игру решился, купившись на дьявольские уловки, сколько греха придется сотворить и сколько чужих грехов случится со временем перенять на себя. Прикупили, обольстили, вырядили, насулили златых гор да и спровадили пастись, как волчью сыть, на российские луга... Сейчас вся Русь взирала на него: кто с умилением, кто с торжеством, а кто и с бесконечной печалью, предвидя для себя одно лишь худо; и всяк поставил на эту карту, и лишь немногие знали подкладку нареченного туза, шулерски выдернутого из ослепительно белого манжета; кто-то за ростовщической стойкой уже пригребал к себе выигрыш, торжествуя, что не зря поставил на кон, иной, рисковый, пока не получив барыша за услуги, надеялся не промахнуться и вдесятеро нагреть руки в ближайшем будущем, кто покорно склонял голову, стремясь прильнуть к властителю, и только русские простецы взирали сейчас на преемника, как на ангела, слетевшего с небес, на Божьего посланника, что отныне будет вершить по закону одну правду, и только правду, и все вновь заживут во спокое, когда-то так опрометчиво утраченном.

«Интересный мужчина», – сказала бы моя покойная Марьюшка, разглядев походку вразвалочку, приоткинутые плечи и прямую в костяке легкую фигурку, словно бы этот человек вырядился не в парадные (по случаю) дорогие одежды, но в костюм жокея, и лишь не хватает ему гибкого хлыстика, легко всхлопывающего по лосинам.

Сейчас Россия походила на заезженную понурую лошадь, с надеждой взирающую на выряженного легкомысленного наездника: вдруг сжалится, христовенький, и по выездке напоит и накормит, не станет безжалостно рвать губы стальными закусками и заганивать на скачках до белой пузырящейся пены... Вдруг Господь-милостивец решил наконец, что хватит насылать на Россию страдания и пора пожалеть, пощадить, дать роздыху...

Затаив дыхание, я даже приклонился к телевизору, чтобы получше разглядеть игрального туза, его крохотные, неприметные непосвященному взгляду изъяны, которыми и был он краплен в колоде для ловких политических тусовок за мировым карточным столом. И вдруг нашел, что новый президент сильно смахивает на Суворова в ночном бабьем чепчике и на молодого цекиста Суслова, еще не изъеденного молью, и как ни взбивай надо лбом приглаженные до блеска волосы, но они, увы, никогда не вскинутся надо лбом тем задорным мальчишеским хохолком, что когда-то, подобно победному венцу, украшал голову великого полководца. «А вдруг ты не прав?» – спросил кто-то за спиною. И я машинально ответил: «Хорошо, если окажусь не прав. Но всякая неправда есть антитеза правде. Одно без другого не живет. И отсюда так много правд».