Ненси Джонс - Молли

В выходные дни, если погода была хорошая, Молли гуляла. Она бродила по полям Королевы Анны среди васильков, лютиков и молочая. Она подбирала камни на берегу озера, скидывала туфли и входила в ледяную воду, подкладывая камни себе под ноги и балансируя. Иногда она брала с собой свой дневник, садилась у водопада и делала записи. Частенько с ней был и сачок для ловли бабочек, она поймала несколько интересных экземпляров, но страшно жалела, что так и не смогла отыскать melissa aimetta во время своего короткого пребывания в «Алта Лодж».

Настроение в стране снова изменилось. Эйфория победы потускнела, в воздухе витали отзвуки холокоста и коммунистической угрозы. Соединенные Штаты начали направлять войска в Южную Корею, и Молли вспомнила лейтенанта Джонсона. Вспомнила, как он плакал у ее матери на руках. Она гуляла с мальчиками, которым предстояло уехать, ходила с ними в кино, позволяла им раздеть себя на задних сидениях их автомобилей. Они плакали, как младенцы, от их слез ее блузка промокала насквозь. Она целовала их соленые ресницы, прижимала их к груди и укачивала.

Один юноша особенно интересовал ее. Волосы у него были белые, словно зрелая пшеница, голубые глаза совсем светлые, а пальцы – холодные и мягкие, как у ребенка. Когда он прикасался к груди Молли, ей казалось, что ее ласкает призрак. Отец юноши сражался на войне, служил в Окинаве, попал в плен; японцы заставили его маршировать на военном параде. Японцы расстреливали любого, кто отбивался от строя хоть на шаг. Друг отца юноши немного шагнул вбок – они застрелили его, оставили на дороге. А остальных заставили, не останавливаясь, маршировать дальше. Бледный юноша, имени которого Молли даже не спрашивала – она запрещала им называть ей свои имена и всех их называла «дорогой» или «милый», – принял целую бутылочку пилюль, чтобы не идти на войну. Дядя бледного юноши нашел его и срочно отвез в больницу, где ему промыли желудок и отправили домой.

Но он не плакал, как другие. Он держал ее руку в своих ледяных пальцах и смотрел куда-то мимо нее, прямо в темноту. Молли лежала на заднем сиденье, приподняв юбку, сняв трусики; она притянула его к себе. Потом он заснул, так и оставив в ней свой поникший пенис. Она лежала без сна рядом с ним всю ночь, обхватив руками и ногами его тщедушное тело. «Спящий, он казался более значительным, – пишет она в дневнике. – Я чувствовала, как его вес прижимает меня к земле. Словно я находилась между ним и его могилой». Утром она отвела его в кафе, где работала, и принесла ему блинчики, бекон, яйца и кофе. На следующий день он приступил к своим обязанностям в армии; она больше никогда его не видела и ничего не слышала о нем.

Через четыре дня после Рождества 1950 года журнал «Тайм» назвал лучшего военного США «Мужчиной года». Когда Молли увидела обложку, она вспомнила того юношу и разрыдалась.

Как только слезы заструились по ее щекам, она уже не могла остановить их. Она плакала о своем отце, брате, о давно потерянных друзьях и о забытых мечтах.

Она плакала даже о своей матери. «Бедная мама, – написала она в дневнике, – какой печальной была ее жизнь «.

Я сердилась на Молли, вернувшую меня к жизни, за то, как покорно она принимала свою судьбу. Молли, которая отказала Томми Дифелису, убежала от Дика, а потом от Уилла! Мне казалось, что каждый юноша, опустошавшийся в нее, вливал в нее свое отчаяние, забирая при этом еще одну молекулу ее невинности.

Об этих мальчиках она писала немного. Часто упоминалась еда, которую они любили, – жареная картошка и уксус, банановый коктейль с ананасами, даже печенка с луком. Она вкратце упоминала и о том, где они служили – в пехоте или на флоте, – отмечала день, когда они отправились в плавание, и место, куда они направлялись… Она писала о том, был ли большой палец на ноге у того или иного юноши длиннее среднего.

Каждый раз, когда я читала об этом, я видела, как Молли опускается все ниже, ниже и ниже – словно под давлением тел, которые наваливались на нее, придавливали к земле, распластывали… Ее записи становились будто бледнее, прозрачнее, пока не стали совсем невразумительными, словно она находилась под рентгеном и ее косточки фосфоресцировали сквозь молочно-белую кожу – тихо, тихо и беспомощно, как пепел.

Образ Молли бледнел, превращался в дымку, но у нее был и сильный радиоактивный заряд, который по-прежнему горел во мне. В 1978 году, на двадцать пятой встрече выпускников, я вытащила свою старую тетрадку и просмотрела фотографии своих друзей. Леонелл Триллинг, Эстер Рашель Фриман, Хейзел Мари Ковальски. Но Мэри Алисы Лиддел среди них не было.

Мне улыбалось и мое собственное лицо, взволнованное, полное надежды. Фотография была сделана перед последним годом обучения, еще до смерти Молли, до моей болезни. Надпись внизу гласила: «Спортсменка… брюнетка, умна… будущий юрист…»

Я представила себе, какой была бы подпись под фотографией Молли: «Превосходная трагическая актриса… любит танцевать под джаз… обожает науку… обожает спиртное… развратна…»

Я сдержала обещание, данное Молли и самой себе: окончила Гарвард, юридическое отделение. Но оттуда я отправилась не в Нью-Йорк, а в Чикаго и стала клерком в суде. Когда умерла мама, я вернулась домой, чтобы ухаживать за отцом и работать в его фирме. С собой я привезла память о двенадцатилетней девочке, которую обвинили в том, что она воровала в магазинах помаду и духи. Ее звали Сьюзен, и у нее были рыжие волосы, как у Молли. Она была проституткой; едва она вышла из тюрьмы, ее задушил сутенер.

Теперь я понимала, что Дик сделал с Молли, что случилось с теми девушками, которых я встречала повсюду и утешала. С благословения отца я основала Чарльстонскую юридическую фирму, оказывающую помощь женщинам. Мы работали всемером даже по ночам, готовя к слушанию дела тех женщин, которых мужья били и бросали, тех матерей, которые пытались спасти своих детей от насилия. Я была потрясена тем, как много клиентов нашлось у фирмы в нашем маленьком городке.

Как мои мама, бабушка и прабабушка, я заслужила репутацию борца за права женщин. Прозвище «феминистка» меня устраивало, я даже одевалась бесполо: холщовые брюки и свободную рубашку дополняли высокие ботинки. Столкнувшись на встрече одноклассников с Бобби Бейкером, я пожала ему руку прямо у бального зеркала и кивнула его миниатюрной жене в коротенькой юбочке.

– Вот фотография наших детей, – прокричал он мне в ухо, стараясь заглушить музыку. На фотографии было трое: мальчик примерно шестнадцати лет и две девочки лет восьми-одиннадцати, причем у одной были скобки на зубах. Волосы у них были длинные, разделенные посередине пробором.

– Симпатичные, – сказала я, улыбаясь сначала миссис Бейкер, а потом Бобби.