Джеймс Риз - Книга духов

– О Себастьяне. Себастьяне д'Азур.

От напряжения Сара сморщила нос, но, так ничего и не припомнив, пожала плечами.

– Не знаю никого с таким именем. Но, как я сказала, Герцогиня в скором времени появится. Последите за часами, я не я буду, если они с Эли еще до девятого удара не взойдут на крыльцо. – Речь шла о громоздких стоячих часах, в стеклянном брюхе которых виднелись швейцарские внутренности. – Вы, видно, с дороги. Чаю желаете?

– С удовольствием.

Сара кивнула и удалилась.

Гостиная, представлявшая собой правильный квадрат, имела полностью фиолетовую отделку. Диваны, софы, кресла, оттоманки – все было обито фиолетовым бархатом с черным кантом, тесьмой и кисточками. Пол покрывал коврик, тоже фиолетовый, но в сиреневых цветах (это, однако, была не сирень, а как раз фиалки), очень искусно вытканных. Прочие элементы отделки, каковых имелось в изобилии, сверкали либо серебром, либо зеркальными поверхностями.

Серебряным был и принесенный Сарой чайный прибор. Отполированный до блеска, он включал в себя такое множество предметов, что напоминал какие-то кухонные шахматы. Сара предложила мне угощаться и попросила извинить ее, поскольку ей нужно было заняться работой.

– Конечно-конечно, – заверила я. – Это понятно. – И поблагодарила ее за внимание к постороннему человеку.

– Гости Киприан-хауса быстро делаются своими, – проговорила Сара и вновь удалилась.

Пока настаивался чай, я взялась за кексы в глазури. Прислушиваясь к тиканью высоких часов, я ждала девяти ударов.

В фиолетовой гостиной было полно и других часов, поменьше, – вот крохотные часики, висящие на тесемках, вот серебряный механизм под стеклянным колпаком на камине. Продолжая осмотр, я застряла на зеркале, где отражалась картина: гигантском, несомненно, очень тяжелом и, уж конечно, жутко дорогом. Гладкое, без единого пятнышка, оно висело на передней стене слегка наклонно, чтобы лучше отражать все, что делалось в гостиной. Сама картина находилась, должно быть, сзади, над тем местом, где я сидела. Обернувшись, чтобы посмотреть, какова она в действительности, я едва не подавилась остатком кекса. Меня поразила ее, скажем, чересчур откровенная красота.

С моего места – в глубине царского дивана – свободно читалась серебряная бирка (она соответствовала масштабам картины, семь на пять или шесть футов). Это была Ариадна – «Ариадна, покинутая на острове Наксос». Художник, Вандерлин, был, видимо, голландец. Дата относилась к недавним годам.

Я подняла взгляд на женщину, почти в натуральный рост и на удивление неприкрытую. Ветерок Благопристойности накинул на ее межножье реденький покров, сквозь который, однако, просвечивали волосы того же цвета, что и черные кудри, падавшие вдоль груди. Раскинувшись навзничь, она закинула руки за голову; божественное лицо в их рамке, скованное глубоким, без сновидений, сном, выражало нежную истому. Но если Ариадну не посещали грезы, то они уж точно являлись зрителю. То есть мне. У меня отвисла челюсть, и пришлось смочить губы чаем, так как они пересохли от восхищения… разумеется, искусством. Искусством, показавшим плавный изгиб женской ноги, белое, как сметана, лоно, груди, столь же лакомые, как кексы у меня на тарелке (и словно бы украшенные такими же сахарными розочками). В самом деле моя Ариадна (да, уже моя) немало меня… всколыхнула; груз у меня в штанах заерзал; появись в гостиной даже Царица Всех Земель, я не встала бы – не смогла бы встать – с места.

Осмотр прочего художественного убранства гостиной остудил мой пыл. Оно ограничивалось лишь одной темой и изображало в нескольких видах Юдифь с головой Олоферна. Присутствовал и Иоанн Креститель, с его отсеченной головой на подносе танцевала нагая Саломея… Не желал ли декоратор с помощью этой кровавой сцены смягчить эффект от Ариадны? Пока я об этом размышляла, пробил первый удар из девяти и тут же под дверью послышались голоса.

Я бросилась к окнам и неуклюже раздернула тяжелые занавески из фиолетового дамаста, висевшие на кованом железном карнизе… Там стояла она.

Не Себастьяна, но другая. В шелках бордовых и коричнево-оранжевых оттенков, какими играет на просвет бренди. Очень красивый на ней был туалет и чересчур парадный для такого раннего часа. Оживленно жестикулируя, она разговаривала через Леонард-стрит с соседом, каретным мастером фон Хесселем, чьи изделия стояли между домиками, такими же тихими и нарядными на вид, как Киприан-хаус.

Женщину – Герцогиню – сопровождал спутник, молодой, но далеко не мальчик; роста он был высокого, сложения плотного, однако бледный дневной свет, играя на безбородых щеках, выдавал его юный возраст. Пока я наблюдала, юноша (это, конечно, был Эли), перепрыгивая через ступени, взлетел на крыльцо. У двери он оглянулся на Герцогиню, которая еще не закончила разговор. Юноша тоже был хорошо одет: сапоги на каблуках, шоколадно-коричневые штаны, сливовый сюртук. Он сорвал с головы шляпу с обвисшими полями – из того же сукна, что и сюртук. На лоб упали локоны; под их черной завесой сверкали глаза… О, глаза Элифалета!

Да, я видела его глаза, потому что стояли мы почти рядом. Если бы не стекло, мы могли бы коснуться друг друга. Он меня еще не замечал (я отступила и спряталась среди складок занавески), и я успела его рассмотреть… Глаза серо-зеленые – такой дым шел бы от нефрита, если бы нефрит горел.

Внезапно он обернулся. Всмотрелся. Я тоже. То есть я попыталась, но мой взгляд притягивала к себе Герцогиня, которая как раз поднималась по лестнице. Я уронила занавеску и принялась тревожно ждать.

Двое, всего лишь. Герцогиня и… герцог?

Вход ее в гостиную сопровождался тем шепотом и шелестом, который издает при движении шелк.

Если Герцогине и перевалило за сорок, то годы обошлись с ней очень милосердно. Моей первой мыслью было: она моложе Себастьяны. А второй: и так же хороша. Ее голову венчала масса черных как смоль, высоко подобранных волос, красивое лицо в обрамлении локонов портила только необычайная бледность. С ее фероньерки (подобие диадемы, по большей части скрытой под волосами) свисал единственный камень, рубин; в соседстве с ним ярче играли красные тона ее платья. Рубин казался чем-то вроде третьего глаза, он висел в середине лба между ее собственными, которые, конечно… Стоп. К ее глазам я еще вернусь.

Я глядела на ее губы (тоже рубиновые) и ждала, пока она заговорит. Она молчала. Только улыбалась. И двинулась ко мне с простертыми руками. На десяти пальцах было нанизано полтора, а то и два десятка колец. Такого изобилия украшений я не видела прежде ни на одной женщине.

За спиной Герцогини ее спутник расстегивал сюртук. Он бросал на меня косые взгляды. Сара вышла и остановилась в вестибюле рядом с ним. Она не выказывала ему никакого почтения. Как и он, Сара смотрела на меня. Герцогиня смотрела тоже; она без слов подозвала к себе девушку и юношу. Они приблизились, и все трое выстроились передо мной полукругом.