Джеймс Риз - Книга духов

Я заговорила, успокаивая ее, умиротворяя. Сказала прощальные слова и изложила намерения, которые у меня возникли в тот же день.

С моей стороны это был смелый поступок. Не меньшая храбрость потребовалась, чтобы завладеть тележкой и инструментами могильщика, посадить Маму в тележку и повезти по улицам Ричмонда. Смелый поступок – доставить тело на то место, где много лет тому назад его постигла первая смерть.

Дождь лил вовсю, по улицам струились потоки. Он смыл кладбищенскую грязь, но тонкая одежда облепила меня, как вторая кожа. Дрожа всем телом, я везла дальше свою необычную тележку. Когда мы приблизились к церкви, я почувствовала… да, почувствовала, но также и увидела: мешок задвигался. Теперь, да – он извивался и корчился, и это меня подбодрило. Провидица, похоже, распознала мои намерения и была с ними согласна.

И я смогла проникнуть взглядом сквозь мешок… Храбро.

Элифалет меня ждал. Годами прислуживая Герцогине, он приучился ни о чем не спрашивать, и его выучка в тот день порадовала меня даже больше, чем обычно. Если бы мне пришлось изложить свой план с начала до конца, я, убедившись в том, насколько он нелеп, утратила бы кураж и все было бы потеряно.

Разумеется, путешествуя на юг на морском судне и в карете, я рассказала милому Эли про Маму Венеру если не все, то многое. И должно быть, похвалы мои прозвучали убедительно: той ночью Элифалет Риндерз, снимая с тележки останки Мамы Венеры, проявил такую почтительность, с какой к ней редко кто относился при жизни.

Мы пробрались к боковым дверям церкви.

Луна скрылась и не выдала нас. Дождь полился сплошными струями, серебряными на черном ночном фоне. И в тот самый миг, когда я подбирала булыжник, чтобы сбить замок, небо пропорола ослепительно белая молния. Мы втянули головы в плечи, ожидая грома. Да, погода менялась к худшему. Странное это было приветствие от мертвых обитателей склепа, как один неуспокоенных: такая жестокая смерть, такая тесная могила.

– Эли, – произнесла я, когда мы были в церкви, – я не знаю, чего ожидать от этой ночи. Если я отключусь – на час или дольше или на веки вечные, – позаботься обо мне.

– Не отключишься, – заверил он. – Герцогиня говорит, ты сама не знаешь, насколько ты сильная. Ну все, пошли. Вперед!

Эли пошагал следом за мной, оба мы жались к изогнутой стенке. Было темно, только за цветным стеклом – синим, красным, золотым и зеленым – вспыхивали молнии. Эти окна… Стекла дрожали под ветром – вот-вот на нас посыплются многоцветные осколки.

Надо бы спуститься, решила я, и побыстрей. Я обернулась к Эли, который легко, как пушинку, нес тело. Вглядываясь при неверном свете мне в лицо, он произнес:

– Ты не та ведьма, какой была час назад. Твои глаза… в них держится жаба. Мне известно, что это значит… Нет, нынче ночью ты не отключишься.

Мы пересекли церковь и в полной темноте стали спускаться по узкой винтовой лестнице. В подполье. Тьма стояла непроглядная, из склепа веяло не по сезону пронзительным холодом.

У подножия лестницы я присела. Элифалет передал мне Маму Венеру – ему нужно было подняться за инструментами, которые я оставила в тележке гробовщика. Да, я сидела и нашептывала, умиротворяя мою подопечную, так как она была неуспокоенной. Я ощущала, как у меня на коленях тихо трутся одна о другую кости, как из-за этого с них спадает плоть. У меня в голове возникла только одна мысль: пой, пой! Не припомнив ни одной колыбельной, я обратилась к песне, которую как-то пела Селия:

Над моей же головой звучали только порывы ветра, к которым присоединились затем шаги спускавшегося Элифалета.

Эли вернулся с инструментами, а еще он нашел фонарь. При его свете мы втроем пошли вглубь, скрючившись в три погибели под низеньким потолком; дорогу в склеп нам указывали волны холода. Пол был неровный, на глине попадались немаленькие камни, неуверенно ступавшей ведьме было где споткнуться, а я теперь сама несла Маму Венеру, чтобы она не напугала Элифалета своим… чем? Своим нетерпением?

Элифалет знал, что или, точнее, кто содержится в гробнице. Чувствовал ли он их так же, как я? Ну нет, едва ли. Тем не менее что-то необычное он ощущал, таким притихшим я его видела редко. При свете фонаря, который нес Эли, сияли белки его широко открытых глаз.

У меня же зуб на зуб не попадал в стылом склепе. Колени скрипели, холод просочился и туда. Вот уж точно, пробрал до костей. В ноздри проник запах смерти – железа, проржавевшего под долгим проливным дождем.

Мертвецы, здешние обитатели, негодовали. Об этом свидетельствовала буря, что бушевала над церковью. Ей вторило дребезжание стекол, готовых вывалиться из рам. Медлить было нельзя, и я взялась за дело.

Я положила Маму Венеру у стены склепа, на освященную землю.

Взяла у Элифалета зубило. В руке у меня уже был плоский камень. Пошарив по стене, я нашла шов. С каждым ударом холод все глубже проникал в тело, до самого мозга костей. Глаза мои были широко распахнуты, и, несомненно, в них плотно засела жаба. На спине болтались распущенные волосы. Вскоре холод зазвучал, или это был звук смерти, говор ветра?

Пятым или шестым ударом я вскрыла гробницу; внутри раздался свист – думаю, это был выброс жизненной силы, давно пребывавшей в ловушке… Сырость. Сырость ужасная. Сыростью тянуло из глубины склепа. Свист становился громче, пронзительней, в нем слышалось такое… напряжение, что я растерялась и, чтобы расширить пролом, глубже вогнала зубило. Свиста и сырости еще прибавилось. Меня швырнуло назад – сила, освобождавшая мертвецов, шла не снаружи, не от меня и моих инструментов гробовщика, а изнутри.

Цементная отделка гробницы отвалилась. Осколки засыпали Маму, которая вроде бы корчилась в глубокой тени. Когда стали падать и кирпичи, я взяла Мать Венеру на руки и…

Нас шатало и отбрасывало, я сквозь бурю смерти кричала Элифалету, чтобы он бежал прочь, а тем временем стена подалась. Треснула. Сперва чуть заметно. Возникли швы, подобные тому, который проделала я. Оттуда, как пар из котелка, рвался наружу сырой воздух. Трещины сбегались воедино, как ручьи сливаются в реки, а реки – в море. Это и было море; хлынув из образовавшейся пробоины, оно опрокинуло меня на спину. Я выронила Маму Венеру и…

Подхваченная студеным вихрем, я шмякнулась о заднюю стенку подвала. Нет, это не был обыкновенный ветер. Я говорю о ледяном вихре, стремительном, как жар из печи. Он отбросил меня от склепа футов на десять. Жутко. Вкус холода во рту, на языке. Ледяная волна заморозила мне нос, поднималась к глазам, проникала в голову. Мозг словно бы оторвался от корня, чувства смешались, зрение стало слухом, осязание – обонянием. Но затем мне явился свет. Нет, нет, нет, я имею в виду не свет жизни, небесный свет или другую подобную банальность; над моей головой, кувыркаясь, пролетел фонарь и грохнулся о стену. Затем – тьма. Через свист (такой пронзительный, что я перепачканными ладонями зажала уши, но не смогла его заглушить) я различила крик Элифалета. Его тоже смело волной – это было понятно.