Юрий Поляков - Плотские повести

- Инна Феликсовна, - пробормотал Саша. - Если подождете полчаса, я отвезу вас…

- Спасибо, не надо.

- Почему?

- Я не хочу домой…

- В кино? - жалобным детским голоском спросил Калязин.

- Почему тогда не в театр? - Она посмотрела на него с насмешливым состраданием.

- Инна, я так больше не могу! - промямлил Калязин.

- Допустим… - после долгого молчания вымолвила она. - И куда вы меня повезете?

- В каком смысле? - он даже растерялся от неожиданности.

- Александр Михайлович, вы меня удивляете! Но учтите, в гостиницу я не поеду…

Сообразив, наконец, что происходит, он занервничал, засуетился, метнулся в свой кабинет, к телефону, дрожащими руками раскрыл записную книжку и, мысленно умоляя Господа о неподобающей помощи, на что способен только закоренелый атеист, стал набирать номера друзей.

Никто не подходит.

Занято!

«А, старик, привет! Лежу вот дома - ногу сломал…»

Опять занято!!

Спас журналист, с которым Калязин много лет назад, еще при советской власти, познакомился во время турпоездки в Румынию. Потом они несколько раз пересекались на разных презентациях и пресс-конференциях, обнимались, договаривались «собраться и посидеть», но от слов к делу так и не перешли. За эти годы Саша сменил уже штук пять истрепавшихся книжек, но телефон журналиста каждый раз старательно переписывал - словно чувствовал…

Тот сначала даже не сообразил, кто звонит, потом понял и долго выслушивал сбивчивую, витиеватую мольбу, смысл которой сводился к тому, что если он на два часа предоставит Саше свою квартиру, то Калязин в благодарность готов отдаться чуть ли не в пожизненное рабство.

- Так приспичило? - удивился квартирохозяин.

Ему, как холостяку с собственной жилплощадью, была непонятна и смешна эта истерическая горячка женатого мужчины, схватившего за хвост долгожданную птицу супружеской измены.

- Ладно, - согласился он великодушно. - Такса - коньяк. Хороший. Сэкономишь - больше не звони. Ключ будет за дверцей электрощита. Записывай адрес! Да… Забыл… Еще одно условие!

- Какое?

- Черномырдина за хвост не дергать!

- Кого?

- Кота.

Калязин вбежал в приемную, зажимая в потной руке бумажку с благословенным адресом, и радостно крикнул:

- Вот… Я договорился!

- Хорошо, - спокойно ответила Инна. - Сейчас отправлю факс - и поедем.

…Дверь долго не открывалась. Отчаявшись и вспотев, Саша сообразил, наконец, что ключ надо вставить до упора. В прихожей их встретил черный кот, судя по размерам, - кастрированный. Инна тут же взяла это покорное существо на руки и стала гладить, долго, с удовольствием. В какой-то момент Калязину показалось, будто вся Иннина ласка достанется сегодня исключительно Черномырдину. Но он ошибся - ему тоже перепало…

Исстрадавшийся Саша был бурно лаконичен. Инна сдержанно отзывчива. Почти сразу она встала с дивана, с удовлетворением оглядела себя в зеркале и начала медленно, собирая разбросанные по комнате вещи, одеваться, а он, лежа, со священным ужасом следил за тем, как постепенно скрывается под одеждой только что принадлежавшая ему нагота. Застегнув блузку, Инна поправила перед зеркалом волосы и спокойно сказала:

- На этом, полагаю, мы и закончим наш служебный роман.

- Почему?

- Вы сделали то, что хотели. И я сделала то, что хотела…

- Я люблю вас… - вдруг бухнул Калязин, еще минуту назад не собиравшийся говорить этих слов ни сейчас, ни в обозримом будущем.

- Ах, вот оно как? - удивленно улыбнулась Инна. - Ты понимаешь, что ты сейчас сказал?

- Понимаю.

Она пожала плечами и медленно начала расстегивать блузку…

После той, первой близости, острое любовное помешательство перешло у Саши в неизлечимую хронику. Вся его жизнь превратилась в одно знобящее ожидание этих свиданий на квартире журналиста, который теперь при желании мог открыть небольшой коньячный магазинчик.

Калязин отвозил Инну в Сокольники и, едва развернувшись, чтобы ехать на Тишинку, начинал жить мечтами о новой встрече.

На следующий день Гляделкин с утра вызвал к себе Сашу и строго спросил:

- Ну, получилось?

- Что? - зарделся Калязин.

- Что… что… Аннотация к мемуарам этой старой профуры! - буркнул однокурсник и поглядел на него с обидой.

Наверное, Левка сразу обо всем догадался и, зная Инну, ревниво, в деталях представлял себе, как это у них происходит.

А происходило нечто невообразимое, испепеляющее калязинские чресла и душу. Нет, в их объятьях не было ничего неизведанного. Неизведанной была запредельная, порабощающая нежность, которую он испытывал к возлюбленной. Порой Саша с усмешкой вспоминал убогие сексуальные исповеди, сочиненные когда-то для «Нюши», и поражался. Оказывается, он не знал об этом ничего! Или почти ничего… Если оставалось немного времени до возвращения журналиста, они расслабленно лежали, курили и обсуждали издательские сплетни и интриги. В этих разговорах Гляделкин никогда не назывался ни по имени, ни по фамилии, просто - «Он». Инна рассказывала Саше о себе, о матери, о сестренке, о том, как в десятом классе в нее влюбился молодой учитель физики, а однажды очень подробно изложила и всю историю своих отношений с военным переводчиком. Спокойно, даже с иронией, она сообщила, что в больницу попала, потому что хотела покончить с собой.

- Знаешь, мама меня на подоконнике поймала…

- Разве можно из-за этого?… - удивился Саша.

- А из-за чего же еще? - удивилась она.

Кстати, военный переводчик впутался потом в какие-то нехорошие махинации с военным имуществом за границей, вылетел из армии, развелся, страшно запил и даже приползал к ней на коленях - умолял простить.

- Знаешь, что я ему сказала?

- Что?

- Я его спросила: «Вова, что полагается в армии за предательство?» Он ответил: «Высшая мера». А я - ему: «В любви тоже…»

- И что стало с этим Вовой? - спросил Калязин.

- Зашился и снова женился на чьей-то дочке, - равнодушно сообщила она. - Что ты еще хочешь знать обо мне - спрашивай!

- Нет, все понятно…

- Неужели тебе совсем неинтересно, что у меня было с Ним?

- У всех что-то было… - отозвался он с трудно давшимся равнодушием. - Было и прошло…

- И тебя даже не волнует, любила ли я его? Спрашивай - я отвечу!

- Нет, это неважно. Теперь. Мне гораздо важнее знать, любишь ли ты меня?

- Не торопись! Я боюсь этих слов. Мне они приносят несчастье…

На самом деле ему было болезненно важно знать, что у них было, как у них все это происходило, какие слова она ему при этом говорила и главное - любила ли… Но услышать «любила» - значило навсегда получить в сердце отравленную занозу. А услышать «не любила» - еще хуже: гадай потом, солгала она тебе, пожалев, или была слишком исполнительной секретаршей.

- Скажи мне только - Он для тебя хоть что-то еще значит? - осторожно подбирая слова, спросил Калязин.