Кэндзабуро Оэ - Игры современников

Загадочное лесное Чудо, согласно преданию, рассказанному отцом-настоятелем, поселилось в лесу еще в период созидания, когда в долине и горном поселке был основан новый мир. Оно прибыло сюда в глубокой древности с какой-то планеты далекой галактики. Отсюда и его диковинность. Когда оно приземлялось недалеко от опушки, в девственном лесу пролегла будто вырубленная топором прямая просека, и в ней образовалось болото. Может, это был огромный метеорит? Но от метеорита его отличала способность самостоятельно передвигаться и менять свои очертания, не говоря уж о том, что оно производило впечатление чего-то одушевленного. Когда люди увидели его впервые, оно было непрозрачно, а также не имело постоянной формы и цвета. И напоминало, скорее, огромную слезу на фоне облачного неба. Но этот аморфный и бесцветный ком совершал довольно-таки осмысленные действия. Когда охотник, наткнувшись в лесу на Чудо, выстрелил в него, аморфный ком поглотил пулю вместе с ружьем, словно они были связаны.

– Бах – а ему хоть бы что! – поражался охотник.

Мужчина, на опушке девственного леса обламывавший сухие ветки на дрова, споткнулся и, как оказалось, свалился на Чудо, но даже не ушибся. При каких бы обстоятельствах ни происходила встреча с Чудом, оно ото всех требовало, чтобы ему что-нибудь рассказывали. Без этого Чудо никого от себя не отпускало. К тому же стоило ему услышать человеческий голос, и оно, по утверждению очевидцев, начинало принимать самую неожиданную окраску и форму. От людей, встречавшихся ему в лесу, Чуду не нужно было ничего, кроме человеческой речи.

По поводу того, что оно всегда выглядит абсолютно гладким и принимает каждый раз новую форму, дед Апо и дед Пери говорили:

– Оно обладает сверхплотной оболочкой, которая по прочности превосходит все известные на Земле вещества. Ничто не может его ни повредить, ни замарать, ни разрушить. Его пластичность, скорее даже аморфность, указывает на отсутствие костяка. Когда Чудо зарывается в песок на дне болота, о чем упоминают многочисленные предания, то, видимо, сразу же понижается его температура и оболочка затвердевает, а на солнце температура возрастает, и гладкая оболочка размягчается, как тающий воск.

Из всех научных изысканий деда Апо и деда Пери, касающихся Чуда, наибольшее впечатление произвел на меня анализ его реакции на человеческий голос. Еще до того, как был основан наш край, с какой-то неведомой планеты в девственный лес прибыл космический корабль, доставивший сюда этот аморфный и бесцветный ком. Неизвестно, живое ли это инопланетное существо, или сложнейший прибор – продукт высокоразвитой науки и техники, открывших путь к космическим полетам. Но так или иначе это загадочное создание из нашего леса требовало, чтобы при встрече с ним люди разговаривали. Если же они пытались уклониться от общения, то обрекались на бесконечное кружение вокруг него. Главное было – говорить, а что – не имело никакого значения. Видимо, загадочное лесное Чудо питало интерес к словам как таковым. На каждое новое слово этот аморфный ком реагировал изменением формы и оттенка. Проанализировав эти рассказы, дед Апо и дед Пери предположили следующее:

– Инопланетяне, направившие к нам загадочное лесное Чудо, считают характерной особенностью человечества, населяющего Землю, владение речью. Для изучения принципов человеческого языка они составили программу исследований, рассчитанную на весьма длительный срок. Работать в «полевых условиях» на Землю был направлен экспериментатор, способный действовать практически вечно. Это и есть наше Чудо, вбирающее слова, как промокательная бумага вбирает чернила. Именно поэтому оно вначале не имело формы и цвета. Но, воспринимая от людей все новые и новые слова, Чудо приобретало знания, и они кодировались формой и цветом. Вернувшись после завершения программы обратно на ту далекую планету, оно примет форму и цвет, полностью соответствующие понятию «слово человеческое»...

В ходе экспедиции нам так и не удалось встретиться с загадочным лесным Чудом, поэтому наиболее сильное впечатление оставило у меня то, как мы, стоя на плоской скале, окруженной кустами подбела, одну за другой пропели песни, рекомендованные министерством просвещения. Делалось это для того, чтобы Чудо, притаившееся где-то в болоте, могло прослушать самые лучшие «слова человеческие», о которых говорили дед Апо и дед Пери. Мне удалось во время нашего хорового пения уловить кое-что из разговора деда Апо и деда Пери, потные лица и шеи которых были залеплены паутиной и грязью:

– Интересно, какой формы и цвета будет в конце концов Чудо, усвоив все слова?

– Скорее всего, станет похожим на огромную слезу.

В полузабытьи, сонными глазами я увидел, что в «ножнах» леса, где находился и я сам, то есть там, в болоте, отвоевавшем себе пустое пространство в море деревьев на глубине пятнадцати метров, – там, где, как в фокусе, концентрировались все звуки и свет, погребено отвердевшее загадочное лесное Чудо. Но это я увидел, уже проснувшись. Мне до мельчайших деталей запомнился многосложный, тяжелый сон, который, когда я заснул еще крепче, точно подсказал, что мне дальше делать в лесу. Нельзя, чтобы люди, которые придут в лес на поиски, увели меня в долину прежде, чем я завершу дело, указанное мне сновидением, ни на минуту не прекращавшимся, пока я спал. Нет, мне не следует, навалившись головой и грудью на завязшее в болоте дерево, утопив в мокром песке, похожем на грязь, вывихнутый палец, сидя голым задом на круглом камне, до бесконечности высматривать загадочное лесное Чудо. Я до конца досмотрел свой сложный, запутанный сон – значит, солнце уже высоко. Нечего выставлять напоказ перед залитым светом болотом свое выкрашенное красной краской нагое тело. Нужно поскорее скрыться во мраке леса... Но веки у меня отяжелели, мне было очень плохо. Я даже опасался, что мой исстрадавшийся организм уже не сумеет перебороть болезнь. Распухший, негнущийся палец ныл, боль отпускала лишь в песке, напитанном водой. Все тело ломило – наверное, у меня поднялась температура. Это была не простуда – скорее всего, болотные миазмы вызвали жестокую лихорадку. Жар парализовал меня, и я не был способен ни на что, кроме как сидеть неподвижно, не думая о деде Апо и деде Пери, не безумствуя, даже не плача. Но жар не затронул мою голову, я был еще в состоянии сообразить, что вошел в лес не позавчера, а гораздо раньше – три или даже четыре дня назад. Выходит, я проспал на болоте, прислонившись к дереву, часов семьдесят-восемьдесят и все это время смотрел свой многослойный, тяжелый сон. Я помотал головой, точно сбрасывая с себя все, что за ним стояло, широко открыл глаза, вскочил как заяц, и, превозмогая боль в пальце, опрометью бросился в лесную чащу по красной глине. Я бежал рысцой сквозь густые заросли травы под высокими деревьями, то и дело натыкаясь на стволы и колючие кусты. Я даже мочился на бегу. И до конца освободил мочевой пузырь, лишь когда был уже далеко от залитого солнцем болота...