Тим Уинтон - Музыка грязи

Однажды ночью в ноябре – еще одной ночью, которая как-то сразу стала днем, – Джорджи Ютленд подняла глаза и увидела в зеркале свое бледное и яростное лицо. Всего секундой раньше она внимательно рассматривала чертежи тридцатидвухфутовой «Пейн Кларк» 1913 года постройки, которые энтузиаст парусного спорта из Манилы вывесил на своем сайте, – но ее выкинуло с сервера, и ею овладел настолько глупый приступ ярости, что она даже удивилась, что это с ней происходит. Ни яхта, ни тот парень в Маниле на хрен ей не сдались; они были еще менее важны, чем все прочие сайты, что она посетила за последние шесть часов. Если честно, ей пришлось помучиться, вспоминая, как она провела это время. Она долго и уныло бродила по Уффици, обращая на экспонаты не больше внимания, чем турист со стертыми ногами. Она тупо смотрела на аллею в Перте, изображение которой транслировалось в онлайновом режиме, она побывала в бразильском фанклубе Фрэнка Заппы, она видела ночной горшок Фрэнсиса Дрейка в лондонском Тауэре и наткнулась на чат для тех граждан мира, которые жаждут стать ампути.

Вхождение в сеть – какой смех! Им бы это назвать «схождение». Когда Джорджи усаживалась перед терминалом, она улетала в кресле, как пенсионер за покерным столом, обуреваемый страстью к деньгам. Улетала в этот бардак бесполезной информации, ночь за ночью, и там сталкивалась с людьми и идеями, без которых она вполне могла бы обойтись. Она не понимала, почему ее это так раздражает, – вот разве потому, что беспощадно съедает время? Все равно приходится признать, что это замечательно – побыть какое-то время без тела; и потом, к этому ощущению привыкаешь – быть без возраста, без пола, без прошлого. Бесконечная череда открывающихся порталов, меню и коридоров, которые ведут к коротким и безболезненным случайным встречам, там бесцельный просмотр сходит за жизнь. Мир без последствий, аминь. И в этом мире она чувствовала ангельскую легкость. И потом, это удерживало ее от выпивки.

Она повернулась в кресле, схватила кружку и отшатнулась, когда губы прикоснулись к холодной саркоме, что образовалась на поверхности кофе. За ее отражением в окне море, залитое лунным светом, казалось, дрожало в лихорадке.

Джорджи встала и прокралась в кухню, которая была отделена от жилого пространства глянцевым крепостным валом из скамеек и домашних принадлежностей. Из холодильника она вытянула бутылку и сделала себе серьезный водочный компресс. Она некоторое время постояла, оглядываясь на огромную гостиную, очертания которой сливались во мраке. Гостиная была большая, и потому не было ощущения, что она загромождена мебелью, хотя в ней и стоял обеденный стол на восемь персон и компьютер, а на другом конце комнаты вокруг телевизора сгрудились три диванчика. Та стена, что смотрела на море, была целиком стеклянная, и все занавески отдернуты. Между домом и лагуной в ста метрах от дома находилась единственная лужайка и несколько жалких дюн. Джорджи хватила водки – одним глотком. Только ощущение, никакого вкуса, – именно так ей это однажды описала сестра. Она улыбнулась и слишком громко поставила стакан на сушилку. Недалеко, в холле, спал Джим. Мальчики были внизу.

Она потянула на себя дверь и вышла на террасу, туда, где воздух был прохладен и густ, он пах перепревшей травой, соленым песком и известняком, теплым прикормом и – резко и остро – чамышом. Мебель, стоявшая на улице, была покрыта бусинами росы. Легкий бриз пока не мог даже поколебать зубчатые края зонтика с надписью «Перье», но роса в это время года означала, что скоро ветер поднимется. Уайт-Пойнт сидел в зубах у «Ревущих сороковых» [1]. Здесь, на побережье Среднего Запада, ветер может и не быть твоим другом, но вот что он твой сосед – это как пить дать.

Джорджи постояла там дольше, чем следовало бы, – пока у нее груди не заболели от пронизывающего холода, а волосы чуть было не начали съеживаться.

Она следила, как луна скользит по лагуне, пока ее последние лучи не упали на перила и ветровые стекла катеров, превратив прикованные буи в судорожные, мерцающие звезды. И потом луна исчезла и море стало темно и пусто. Джорджи помедлила у холодной шиферной плиты. С нее хватит реального мира; сейчас он доставляет ей не больше удовольствия, чем рыбий жир в детстве.

На пляже что-то сверкнуло. Это, пожалуй, была чайка – в четыре-то утра! – но она вздрогнула. Сейчас было даже темнее, чем ночью; ничего не видно почти.

Морской воздух туманом клубился по ее коже. Холод жег голову.

Жаворонком Джорджи никогда не была, но в те времена, когда работала посменно, она повидала свою долю рассветов и даже больше. Как во все те утра в Саудовской Аравии, когда она возвращалась обратно в пристанище неверных и околачивалась снаружи, пока все сослуживцы не пойдут спать. Прямо в колготках она становилась на драгоценный коврик газона и вдыхала воздух Джедды в надежде поймать тень чистого морского бриза из-за высокой стены, шедшей по всему периметру. Сентиментальная привязанность к географии ее раздражала, австралийцы этому изумлялись, а больше всего – западные австралийцы. Старый предрассветный ритуал – не просто стандартная тоска по дому, она каждое утро пытается унюхать тот коктейль, которым дышала каждый вечер во времена своего речного пертского детства, – странный соленый подъем морского прилива, бурлящего в реке Суон, заходящего в бухточки через просторы устья. Но в Джедде за все свои старания она получала только дымные миазмы дороги, шедшей вдоль берега моря, выхлопы «кадиллаков» и еще полмиллиона кондюков, выдыхающих в Красное море фреон.

А теперь она здесь – годы спустя – накачивается водкой в чистом, свежем воздухе Индийского океана с жалким профилактическим упорством. Морячка, нырялыцица и рыбачка – да, но теперь Джорджи знала, что радости свежего воздуха для нее потеряны.

Уже не было смысла идти в постель. Джим встанет меньше чем через час, и ей до этого ни за что не уснуть, если, конечно, она не примет таблетку. Ну и какой смысл валяться, пока он не сядет на постели и не сделает свой первый за день решительный вдох? Джиму Бакриджу будильник не нужен, он как-то автоматически поднимается рано. Он был рыбак: что называется, рано вставать – поздно в кровать; он держал марку, к которой стремились все остальные в уайт-пойнтовской флотилии. «Наследственное», – так говорили все. К моменту, когда он выходил из лагуны и направлялся к проходу между рифами, оставляя кишащий птицами остров по правому борту, весь залив уже шумел дизелями и все остальные смотрели на то, как умирает фосфоресцирующая дорожка у него в кильватере.