Стив Эриксон - Дни между станциями

Старик посмотрел на глаза, затем поднял голову от бутылки. В ту ночь он лежал, глядя в потолок, в растерянности, – и только когда он проснулся в три часа утра и торопливо взглянул на бутылку, под тяжестью его глубоко ушедшей памяти шевельнулось воспоминание. Ему не удавалось уловить его целиком. Он снова встал, снова поднес бутылку к лицу и снова попытался припомнить эти глаза: может, на Крите? Или в Неаполе? Или на побережье Марокко? Или на берегу возле Сан-Себастьяна?

За ночь Сена встала; он проснулся и увидел, что баржу намертво заклинило на середине реки. Пока что, понял он, придется остаться здесь. По утрам он вставал и шел по льду к причалам, вверх по ступенькам, вдоль Сены, в булочную за хлебом. По ночам он слушал, как лед скрежещет по корпусу судна, стискивая волокнистую древесину. Ему недоставало обычного покачивания баржи и было трудно заснуть.

Второй ошибкой стал еще один огонь на реке. Сперва он увидел его издалека, как-то вечером, когда темно-красный, пылающий солнечный диск пересекал черное небо. Огонь двигался по реке, как факел, далеко, за собором и книжными киосками, скользнув сперва над бульваром Сен-Мишель, а потом к острову. Когда с замерзшей реки налетел порыв ветра, факел, казалось, затрепетал. Старик продолжал наблюдать за ним в течение четверти часа, пока огонь не приблизился к Пон-Нёф, почти к тому месту, где он нашел бутылку; пока не приблизился настолько, что, как и в случае с бутылкой, он увидел, что это вовсе не пламя. Это были ее желтые волосы.

Он медленно пересек реку в поднимавшемся над ней серебряном сиянии. Она спустилась по ступенькам. Когда он спросил, почему она гуляет по холоду, и сказал ей, что принял ее за очередной костер, который сорвался и катился по речным берегам, она что-то ответила на запинающемся, ломаном французском. Он заговорил на запинающемся, ломаном английском. Он спросил, не хочет ли она выпить горяченького; она, обрадовавшись знакомству, приняла приглашение. Она объяснила, что через час у нее назначена встреча возле моста Пон-Нёф.

У себя на барже, в каюте, он приготовил густой кофе в посудине над маленькой печкой. Она съежилась у огня, но не дрожала, насколько ему было видно.

– Самая холодная зима, – сказал он, помешивая кофе большой ложкой. – Я живу на свете уже больше восьмидесяти лет.

– И все это время в Париже?

На каждый вопрос уходило много времени, так как ей приходилось искать слова.

– То там, то тут.

Ему хотелось поднести руки к огню, но он не мог перестать помешивать кофе, а то он остыл бы.

– Прошлой зимой было почти так же.

– Тогда-то люди и начали все жечь?

– Нет, уже этой зимой. Все, кроме самих стен, постелей и еды, которая еще годится в пищу.

– Я никогда еще так не мерзла, – призналась она.

– В твоих родных краях, должно быть, тоже бывает холодно. Ты разве не англичанка?

– Нет.

– Голландка?

– Нет. – Она рассмеялась.

Он задумался.

– Американка?

Она снова рассмеялась.

– Американка, – подтвердил он снова.

– Да.

– Из Голливуда.

– Да.

– Правда? – Пламя в печке осветило его лицо.

– А что, все французы правда считают, что все американцы – из Голливуда?

– Правда, – ответил он серьезно. – Или из Нью-Йорка.

Он снял кофе с плиты и разлил его по чашкам. На полке у него стоял маленький пакет молока.

– Молоко холодное. Налей молока в кофе, и не будет так горячо.

– Не хочу молока.

– Но в Голливуде-то так холодно не бывает, правда? – сказал он, все же наливая молока себе.

Он глядел, как от кофе поднимается пар. Она отпила и слегка побледнела.

– Крепкий, правда? Американцы не умеют пить крепкий кофе. Я-то думал, вы все сплошь ковбои, умеете крепкий кофе пить.

Она засмеялась.

– Нет, в Голливуде так холодно не бывает. – Она добавила: – Но там, где я выросла, бывает холодно; в Канзасе.

– А что это – Канзас?

– Канзас, – сказала она, – это где «Волшебник из страны Оз».

– Какой еще волшебник из страны Оз?

– «Волшебник из страны Оз» – это было такое кино. Может, во Франции его и не показывали.

– Я однажды видел кино, – выпалил он. – Американское кино, с ковбоями. Бронко Билли [30].

– Похоже на название очень старого кино, – сказала она, отхлебнув кофе.

– Очень старого. Я был… совсем молодой. – Он пожал плечами.

– Это единственный фильм, который вы видели?

Он заявил, как бы между прочим:

– Я в честь этого фильма выбрал себе имя.

– Бронко Билли?

– Бато Билли. Ты знаешь, что это – бато?

– Лодка, – сказала она.

– Верно. Билли-лодка. Моряк.

– Моряк – с печки бряк.

Она рассмеялась, и он засмеялся тоже, хоть и не понял ее шутки.

– Но ведь это, – сказала она чуть позже, – не может быть ваше настоящее имя.

– Нет, – согласился он, – не может.

Потом они помолчали, а после заговорили о жизни на барже. Она спросила, всегда ли он жил на реке, и он ответил, что нет, иногда плавал вдоль побережья Франции, Испании и Португалии, а несколько раз в своей жизни даже ходил по Средиземному морю; если знать течения и держаться поближе к суше, плыть несложно. Путь на юг усеян рыбацкими деревнями, и он видел разные огни всю дорогу до Афин. Странно, но ему никогда не хотелось плыть севернее Сены; странно, но он все же приплывал на север много зим подряд, хоть и оказывался в Париже в самое одинокое время.

Спустя какое-то время он вышел за продуктами: надвигалась зима, было открыто все меньше и меньше рынков, и он волновался, что еще только начался ноябрь, а уже так трудно. Январь с февралем маячили впереди, как смерть с косой. Он сказал ей, что она может дожидаться его на барже, у печки, если хочет. Она улеглась на узкую койку и вперилась в потолок каюты; хоть у нее и не было привычки, ей, как и ему, все же недоставало покачивания баржи. Она все лежала; зажмурилась, повернулась на бок, натянула одеяло до подбородка и вскоре, поглазев на внутреннюю сторону своих век, почувствовала, как судно закачалось и сама она погрузилась глубже. Было похоже на то ощущение, что всегда находило на нее в комнате на бульваре Паулина, когда она утопала в кровати и большая, мясистая серая роза смыкала вокруг нее свои лепестки. Теперь она окунулась в баржу, просочилась сквозь корму, зависла в толще серебристого льда у дна реки. Ничто не двигалось, не слышно было ни звука, и ей не было холодно.

Впервые она не разрывалась во сне между мужем и любовником. Обычно ее сны принимали именно такую форму. На сей раз ей приснился ее умерший ребенок. Она понимала во сне, что он мертв, и смирилась с этим, не ужасаясь. Как и раньше, когда он ей снился – или ей казалось, что он ей снился, – он не показался целиком; он никогда не появлялся перед ней полностью, во плоти. Как и раньше, когда ей слышался лишь его запинающийся голос, в этот раз перед ней появились лишь его глаза – напряженные, поблескивающие, синие. В глазах не было физической боли, но они были печальны и душераздирающе одиноки; они были замурованы вместе с ней в замерзшей реке, и казалось, лед тает, превращаясь в слезы, струящиеся по шершавым льдинам. И снова она почувствовала, что подвела его, и ощущение это было так необоримо – ощущение, что он здесь, рядом, совсем близко, – что она проснулась.