Томас Пинчон - V.

Его привели в небольшой кабинет и усадили на жесткий деревянный стул.

– Развяжите ему глаза, – начальственно прозвучал чей-то голос с английским акцентом. Через стол на Гаучо, моргая, смотрел морщинистый лысоватый тип.

– Вы Гаучо, так? – спросил он.

– Если хотите, можем говорить по-английски, – предложил Гаучо.

Трое полицейских ушли. Кроме человека за столом, в кабинете были лейтенант и трое стоявших у стены мужчин в штатском, похожих, как показалось Гаучо, на переодетых американских полицейских.

– Вы наблюдательны, – заметил лысоватый.

Гаучо решил по крайней мере прикинуться человеком, которому нечего скрывать. Все англичане, которых он знал, были помешаны на честной игре.

– Да, – согласился он. – Достаточно наблюдателен, чтобы сообразить, где я нахожусь, ваше превосходительство.

– Я не генеральный консул, – задумчиво улыбнулся лысоватый. – Эту должность занимает майор Перси Чепмэн, но он занят другими делами.

– Тогда я могу предположить, – предположил Гаучо, – что вы из Английского Министерства иностранных дел. И сотрудничаете с итальянской полицией.

– Возможно. Коль скоро вы, судя по всему, разбираетесь в таких вещах, вам, я полагаю, должно быть понятно, почему вас привели сюда.

Возможность полюбовно договориться с этим человеком вдруг показалась Гаучо вполне реальной. Он кивнул.

– И мы можем говорить откровенно? Гаучо улыбнулся и опять кивнул.

– Что ж, тогда для начала, – сказал лысоватый, – расскажите мне все, что вам известно о Вейссу.

Гаучо недоуменно потянул себя за мочку уха. Похоже, он все-таки просчитался.

– Вы имеете в виду Венесуэлу?

– Мы, кажется, договорились не юлить. Я сказал «Вейссу».

Внезапно Гаучо ощутил страх, впервые после джунглей. И ответил с дерзкой наглостью, которая ему самому показалась фальшивой и бессмысленной:

– Я ничего не знаю о Вейссу.

– Очень хорошо, – вздохнул лысоватый. Какое-то время он перебирал бумаги на столе. – В таком случае, как это ни прискорбно, приступим к допросу.

Он подал знак трем агентам, которые мгновенно окружили Гаучо.

Когда старик Годольфин проснулся, в окно лился красный свет закатного солнца. Минуту-другую он не мог вспомнить, где находится. Качался перед глазами закопченный потолок, колыхалось пышное платье с воланами, висевшее на дверце шкафа, кружились щеточки, склянки и пузырьки на туалетном столике; затем он понял, что это комната той девушки, Виктории. Ока привела его сюда, чтобы он немного отдохнул. Годольфин сел на кровати и нервно оглядел комнату. Он знал, что сидит в отеле «Савой» на восточной стороне площади Виктора Эммануила. Но куда подевалась девушка? Она говорила, что останется, присмотрит за ним, сумеет уберечь от беды. И вот – исчезла. Он посмотрел на часы, повернув циферблат к лучам заходящего солнца. Он спал всего лишь около часа. Не много же времени она на него потратила. Годольфин поднялся, подошел к окну, постоял, любуясь закатом на площади. Вдруг молнией сверкнула мысль, что все-таки девушка может оказаться пособницей его врагов. Годольфин резко повернулся, метнулся через всю комнату к двери и дернул ручку. Дверь была заперта. Проклятая слабость, вынуждающая исповедоваться первому встречному. Он увязал в предательстве, оно засасывало и топило. Он шел в исповедальню, а оказался в темнице. Годольфин быстро подошел к туалетному столику, поискал, чем бы взломать дверь, и неожиданно нашел послание, написанное изящным почерком на надушенном листке бумаги.

Если вы цените душевное спокойствие так же высоко, как ценю его я, то прошу вас не пытаться уйти. Поймите, я верю вам, хочу помочь и надеюсь найти выход из этого ужасного положения. Сведения, которые вы сообщили мне, я собираюсь передать в Британское консульство. Мне самой уже доводилось туда обращаться, и я считаю работников Министерства иностранных дел дееспособными и здравомыслящими людьми. Вернусь вскоре после наступления темноты.

Годольфин смял бумажку в кулаке и швырнул в угол. Можно смотреть на это с точки зрения смиренного христианина, можно признать, что намерения у нее были самые благие, можно даже предположить, что она не связана с теми, кто следил за ним в кафе, но обращение к Чепмэну – это роковая ошибка. Нельзя впутывать сюда Министерство иностранных дел. Годольфин плюхнулся на кровать, свесил голову и зажал руки между колен. Раскаяние и полная беспомощность: они были славными ребятами и целых пятнадцать лет, как ангелы-хранители, свысока поглядывали на его эполеты.

– Это не моя вина, – громко запротестовал Годольфин в пустую комнату, словно перламутровые щеточки, изящные флакончики духов и хлопчатобумажные кружева могли каким-то образом обрести язык и прийти к нему на помощь. – Я не чаял выбраться живым из этих гор. Несчастный гражданский инженер, невесть куда пропавший из поля зрения; Пайк-Лиминг в Уэльсе, неизлечимо больной и утративший все чувства; и Хью Годольфин… – Он поднялся, подошел к туалетному столику и постоял, разглядывая свое лицо в зеркале. – Его время тоже истекает. – На столике валялся кусок пестрого ситца, а рядом лежали большие ножницы. Видимо, девушка собиралась серьезно заняться кройкой (она честно рассказала ему о своем прошлом – не столько растрогавшись при виде его, так сказать, исповедального настроения, сколько желая дать знак, что она готова двигаться по пути взаимного доверия. Годольфина не шокировал рассказ о ее связи с Гудфеллоу в Каире. Он нашел это достойным сожаления: похоже, у нее сложилось старомодное и романтическое представление о шпионаже). Годольфин взял ножницы и повертел их в руках. Они были длинными и блестящими. Острыми концами можно было нанести рваную рану. Он поднял глаза и вопросительно посмотрел на свое отражение. Двойник печально улыбнулся. – Нет, – громко сказал Годольфин. – Еще рано.

Ножницами он вскрыл замок всего за полминуты. Два пролета вниз по лестнице, черный ход – и он оказался на Виа-Тосинги, в квартале к северу от площади. Годольфин двинулся на восток, подальше от центра города. Надо было выбираться из Флоренции. Однако после этого побега ему придется подать в отставку и жить на положении беглеца, временного съемщика комнат в пансионе, обитателя полусвета. Он шел через сумерки и ясно видел свою судьбу, предопределенную и неотвратимую. И как бы он ни уклонялся, как бы ни уворачивался и ни увиливал, на самом деле он оставался на месте, в то время как риф предательства приближался и рос с каждой попыткой изменить курс.

Годольфин повернул направо и пошел к собору Дуомо. По улице прогуливались туристы и тарахтели экипажи. Он ощущал себя изолированным от человеческой культуры и даже вообще от человечества, которое еще недавно рассматривал как нечто большее, чем понятие из жаргона либералов, удобное для использования в рассуждениях. Он смотрел на туристов, глазеющих на Кампанилу; смотрел бесстрастно и без напряжения, с любопытством и непредвзято. Годольфин размышлял над феноменом туризма: что же приводит эти ежегодно увеличивающиеся стада в бюро «Томас Кук и сын», заставляет рисковать заболеть лихорадкой в Кампанье, месить левантийскую грязь и поедать всякую греческую гниль? Турист, этот донжуан чужих метрополий, ласкает оболочку каждой из них, однако в конце каждого сезона уныло возвращается на площадь Ладгейт, по-прежнему не зная пути к сердцам своих возлюбленных, но не находя з себе силы прекратить пополнять этот бесконечный каталог, эту поп picciol' libra [140]. Надо ли было скрывать от них, любителей наружных покровов, существование Вейссу и не зарождать в них гибельное подозрение о том, что под блестящей оболочкой любой страны скрывается ядро истины и что истина эта во всех случаях – даже в Англии – может быть адекватно передана словами? Годольфин узнал об этом в июне, прожил с этим знанием всю безрассудную экспедицию к полюсу и теперь почти научился контролировать его влияние и даже вытеснять его из сознания по собственному желанию. Но человечество, из-за которого блудный Годольфин остался бездомным и от которого не ждал в будущем никаких милостей, – вон те четыре толстые учительницы, которые тихонько над чем-то ржут возле южных ворот Дуомо, или вон тот надушенный лавандой фат в твидовом костюме и со стрижеными усиками, поспешающий невесть куда и Бог знает по какой надобности, – разве понимало это человечество, каких внутренних сил требует подобный контроль? Годольфин чувствовал, что его собственные силы уже на исходе. Он шел по Виа-дель-Ориволо, считая темные участки между уличными фонарями, как подсчитывал некогда количество дуновений, которые потребуются, чтобы погасить свечи на всех днях своего рождения. В этом году, плюс в следующем, плюс когда-нибудь, плюс никогда. Свечей к тому моменту оказывалось больше, чем он мог себе представить, но почти все скрученные черные фитильки догорели до основания, и яркий свет праздника плавно переходил в мягкое свечение поминок. Свернув налево к госпиталю и военно-медицинскому училищу, Годольфин почувствовал себя маленьким, седеньким и отбрасывающим слишком большую тень.