Томас Пинчон - V.

Эван остановился рядом с ними.

– Отец, – сказал он.

– Сын. – Они пожали друг другу руки.

Синьор Мантисса кликнул Чезаре и пододвинул стул для Виктории.

– Прошу меня извинить, – произнес Эван. – Я должен передать послание. Для синьора Куэрнакаброна.

– Это друг Гаучо, – сказал Чезаре, подойдя к Эвану сзади.

– А ты видел Гаучо? – спросил синьор Мантисса.

– Полчаса назад.

– И где он?

– На Виа-Кавур. Он придет позже; говорит, что ему надо встретиться с друзьями по поводу другого дела.

– Ага! – Синьор Мантисса посмотрел на часы.

Времени у нас не так уж много. Чезаре, иди на баржу и договорись о нашем рандеву. Затем езжай на Понте – Веккьо за деревьями. Кэбмен тебе поможет. Шевелись.

Чезаре вприпрыжку удалился. Синьор Мантисса дождался официантку, которая поставила на их столик четыре литра пива.

– За успех предприятия, – сказал синьор Мантисса. Через три столика за ними, улыбаясь, наблюдал Моффит.

Этот марш-бросок от Виа-Кавур к консульству был самым великолепным из всех, в которых Гаучо доводилось участвовать. Каким-то чудом Боррачо и Тито с горсткой бойцов умудрились увести сотню лошадей у кавалеристов, совершив внезапный дерзкий набег на конюшни. Когда пропажа обнаружилась, Сыны Макиавелли уже успели оседлать лошадей и теперь во весь опор с песнями и криками мчались к центру города. Широко улыбаясь, впереди отряда скакал Гаучо в красной рубахе. «Avanti, i miei fratelli [162], – пели повстанцы, – Figli di Machiavelli, avanti alla donna Liberta!» Взбешенные кавалеристы разрозненными колоннами преследовали их по пятам – часть пешим ходом, часть на повозках. На полпути к центру повстанцы повстречали Куэрнакаброна в кабриолете. Гаучо остановился на всем скаку, развернулся, обнял своего помощника и снова присоединился к Сынам Макиавелли.

– Друг мой, – прокричал он опешившему Куэрнакаброну, – это будет ночь славы!

Продолжая горланить песни, повстанцы прибыли к консульству за несколько минут до полуночи. Те из них, кто работал на Центральном рынке, припасли достаточное количество гнилых фруктов и овощей, чтобы провести основательную артподготовку перед штурмом. К зданию начали стягиваться войска. Салазар и Ратон, сжавшись от страха, наблюдали за происходящим из окна на втором этаже. Кое-где завязались рукопашные схватки. Ни единого выстрела пока не прозвучало. На площади перед консульством все пришло в хаотическое, бурлящее движение. Прохожие с криками разбегались кто куда в поисках хоть какого-нибудь укрытия.

Возле здания Центрального почтамта Гаучо заметил Чезаре и синьора Мантиссу, которые нетерпеливо топтались на месте, придерживая два Иудиных дерева.

– На кой черт им два дерева? – пробормотал Гаучо. – Куэрнакаброн, мне надо ненадолго отлучится. Останешься за старшего. Командуй. – Куэрнакаброн отдал честь и ринулся в гущу схватки.

Приблизившись к синьору Мантиссе, Гаучо увидел стоявших неподалеку Эвана, его отца и девушку.

– Еще раз добрый вечер, Гадрульфи, – отсалютовал он Эвану. – Мантисса, вы готовы? – Гаучо отстегнул большую гранату от ленты с патронами, перекрещивающей его грудь. Синьор Мантисса и Чезаре подхватили полый ствол багряника.

– Посторожите второе дерево, – попросил синьор Мантисса Эвана и Годольфина. – Постарайтесь, чтобы его никто не увидел, пока мы не вернемся.

– Эван, – прошептала девушка, прильнув к нему. – Сейчас начнется стрельба?

Он расслышал в ее голосе только страх, не обратив внимания на восторг.

– Не бойтесь. – Ему страстно хотелось ее защитить. Старший Годольфин смотрел на них, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

– Сынок, – наконец произнес он, понимая, что поступает неразумно, – я, наверное, выбрал не самое подходящее время, чтобы сообщить тебе, что должен покинуть Флоренцию. Сегодня же. И мне… мне бы хотелось, чтобы ты поехал со мной. – Старик не смел взглянуть на сына. Юноша задумчиво улыбнулся, продолжая обнимать Викторию.

– Но, папа, – возразил он, – тогда мне придется оставить здесь мою единственную подлинную любовь.

Виктория, привстав на цыпочки, поцеловала его в шею.

– Мы обязательно встретимся вновь, – трагическим шепотом пообещала она, подыгрывая ему.

Старик, не уловив иронии в их тоне, задрожал, отвернулся и снова почувствовал себя преданным.

– Очень жаль, – сказал он.

Эван убрал руку с плеча Виктории, сделал шаг к отцу.

– Отец, – сказал Эван, – это всего лишь манера выражения. Я пошутил. Прости меня за эту дурацкую шутку. Разумеется, я поеду с тобой.

– Я и сам виноват, – ответил отец. – Похоже, я перестал понимать нынешнюю молодежь. Так, значит, все дело только в манере выражения…

Рука Эвана неловко задержалась на спине Годольфина-старшего. Оба на мгновение замерли.

– Давай все обсудим, когда сядем на баркас, – предложил Эван.

Наконец старик поднял взгляд на сына:

– Нам давно надо поговорить.

– Непременно поговорим, – пообещал Эван, пытаясь улыбнуться. – Ведь мы столько лет не виделись, все чего-то искали в противоположных концах света.

Годольфин ничего не ответил, только прижался лицом к плечу Эвана. Оба были немного смущены. Виктория какое-то время смотрела на них, потом отвернулась и принялась безмятежно наблюдать за бурлившим вокруг сражением. Загрохотали выстрелы. Кровь обагрила мостовую, стоны раненых смешались с пением Сынов Макиавелли. Виктория увидела, как двое солдат исступленно колют штыками прижатого к дереву бунтовщика в пестрой рубахе. Виктория стояла не шевелясь, как на том перекрестке, где ждала Эвана; ее лицо не выражало никаких эмоций. Она как будто стала воплощением женского начала, необходимым дополнением к клокочущей взрывной энергии мужчин. Невозмутимо и безучастно созерцая предсмертные судороги израненных тел, она смотрела эту феерию безжалостной смерти, словно пьесу, поставленную на крошечной площади для нес одной. И так же безмятежно из ее волос взирали на происходящее пятеро распятых солдат на резном гребне.

Синьор Мантисса и Чезаре, пошатываясь, шагали с деревом на плечах через «Ritratti diversi»; Гаучо прикрывал их сзади. Ему уже пришлось пару раз выстрелить в охранников.

– Живее, – поторопил он. – Надо побыстрее сматываться отсюда. Надолго их задержать не удастся.

В зале Лоренцо Монако Чезаре достал острый, как бритва, кинжал и приготовился вырезать холст Боттичелли из рамы. Синьор Мантисса как завороженный смотрел на Венеру, на ее асимметричные глаза, изящный наклон головы, вьющиеся золотистые волосы. Он был не в силах пошевелиться, словно томный распутник перед женщиной, которой он долгие годы страстно желал обладать, но при виде которой внезапно ощутил бессилие в тот самый момент, когда его мечта была близка к осуществлению. Чезаре проткнул холст и начал резать его сверху вниз. Отблески уличного света, отражавшиеся от лезвия кинжала, и мерцающий свет фонаря в руках синьора Мантиссы метались по великолепному полотну. Синьор Мантисса наблюдал за пляской световых пятен, чувствуя, как им постепенно овладевает ужас. Он вдруг вспомнил паукообразную обезьянку из рассказа Хью Годольфина, которая переливалась всеми цветами радуги в толще кристального льда на краю света. Ему показалось, будто вся поверхность картины пришла в движение, заиграла красками. Впервые за многие годы он подумал о светловолосой швее из Лиона. По вечерам она пила абсент, а на следующий день корила себя за это. Бог невзлюбил ее, говорила она. Но при этом никак не могла в него уверовать. Она хотела перебраться в Париж. У нее был приятный голос, и она с детства мечтала выступать на сцене. Сколько раз в предутренние часы, когда под напором страсти они забывали про сон, девушка открывала ему все свои планы, горести и сокровенные мечты.