Иэн Макьюэн - Stop-кадр!

Сворачивая то налево, то направо, они шли между покосившимися пятиэтажными домами и закрытыми на ночь лавками, возле которых штабелями стояли деревянные ящики с овощами и фруктами. Появился лавочник в фартуке с нагруженной ящиками тележкой. Он окликнул Роберта, а тот рассмеялся и, подняв руку, покачал головой. Когда они добрались до ярко освещенного входа в заведение, Роберт раздвинул перед Мэри занавеску из пожелтевших пластмассовых полосок. Во время спуска по крутой лестнице в тесный, переполненный бар он держал руку на плече Колина.

У стойки сидели на высоких табуретах молодые люди, одетые так же, как Роберт, а еще несколько человек расположились в одинаковых позах – перенеся весь свой вес на одну ногу – вокруг большого музыкального автомата с пышными выпуклыми формами и завитками из хрома. Из глубины автомата исходил темно-синий свет, проникавший во все уголки и придававший второй компании отталкивающий вид. Казалось, все либо курят, либо резко, решительно гасят сигареты в пепельницах, либо вытягивают шеи и губы, чтобы прикурить у соседа. Все были в такой тесной одежде, что приходилось, взяв сигарету в одну руку, зажигалку и пачку держать в другой. Громкая, жизнерадостно-сентиментальная песня, которую слушали все, ибо никто не разговаривал, исполнялась под аккомпанемент полного оркестра, и в часто повторяющемся припеве звучал сардонический смех, а певец как-то по-особому всхлипывал – именно в этот момент некоторые из молодых людей подносили ко рту свои сигареты и, стараясь не смотреть друг на друга, с хмурым видом и собственным всхлипыванием принимались подпевать.

– Слава богу, я не мужчина, – сказала Мэри и попыталась взять Колина за руку.

Роберт, проводив их до столика, направился к стойке. Колин сунул руки в карманы, наклонился вместе со стулом назад и уставился на музыкальный автомат.

– Перестань дуться, – сказала Мэри, ткнув его в локоть, – я просто пошутила.

Песня закончилась, достигнув торжественной симфонической кульминации, и тотчас же началась снова. На полу за стойкой разбилось стекло, и раздались непродолжительные, но бурные аплодисменты.

Наконец вернулся Роберт с большой бутылкой красного вина без этикетки, тремя стаканами и двумя длинными батонами, от одного из которых кто-то уже успел отломить больше половины.

– Сегодня, – гордо объявил он, перекричав назойливый шум, – повар заболел.

Подмигнув Калину, он сел и наполнил стаканы.

Роберт принялся задавать вопросы, и сперва они отвечали неохотно. Они представились, сказали, что не состоят в браке – по крайней мере пока. Мэри сообщила, сколько лет ее сыну и дочери. Оба назвали свои профессии. Потом, несмотря на отсутствие еды, они, приободрившись под действием вина, начали испытывать удовольствие, неведомое почти никому из туристов, – удовольствие от того, что оказались в заведении, где туристов нет, что совершили открытие, набрели на некое реально существующее место. Они стали держаться менее церемонно, притерпелись к шуму и дыму и принялись, в свою очередь, настойчиво задавать глубокомысленные вопросы, типичные для туристов, довольных тем, что им наконец-то довелось пообщаться с настоящим местным жителем. Бутылку они осушили меньше чем за двадцать минут. Роберт сообщил им, что имеет долю в нескольких коммерческих предприятиях, что вырос в Лондоне, что жена у него канадка. Когда Мэри спросила, как он познакомился с женой, Роберт ответил, что это невозможно объяснить, не рассказав сперва о его сестрах и матери, а их, в свою очередь, можно описать только в сравнении с его отцом. Было очевидно, что он готовит почву для рассказа о своей жизни. Сардонический смех уже переходил в очередное крещендо, и кудрявый парень за столиком возле музыкального автомата опустил голову, закрыв лицо руками. Роберт, громко крикнув через весь бар, потребовал еще одну бутылку вина. Колин разломил батон и протянул одну половинку Мэри.

Песня кончилась, и по всему бару зазвучали голоса – поначалу негромко, приятным нестройным шумом и легким шелестом гласных и согласных чуждого языка; отрывистые замечания вызвали в ответ отдельные слова или одобрительные возгласы; затем – паузы, нерегулярные и контрапунктные, вслед за ними – более многословные замечания на повышенных тонах и, в свою очередь, более замысловатые ответы. Не прошло и минуты, как уже были в разгаре многочисленные, явно напряженные дискуссии – казалось, кто-то распределил разнообразные спорные вопросы и составил группы из достойных друг друга противников. Включи кто-нибудь в тот момент музыкальный автомат, его не услышал бы ни один человек.

Роберт, не сводивший глаз со стакана на столе, который он сжимал обеими руками, казалось, сдерживает дыхание, отчего Колину и Мэри, внимательно наблюдавшим за ним, стало трудно дышать. В баре он выглядел старше, чем на улице. При неровном электрическом освещении стали видны морщины, покрывавшие его лицо почти геометрическим сетчатым узором. Две, протянувшиеся от носа к уголкам рта, образовывали почти правильный треугольник. Лоб избороздили параллельные морщины, а чуть ниже, у переносицы, точно под прямым углом к ним располагалась одна глубокая складка. Роберт медленно кивнул самому себе, выдохнул, и его могучие плечи ссутулились. Мэри с Колином подались вперед, чтобы уловить первые слова его рассказа.

– Мой отец всю жизнь прослужил дипломатом, и много-много лет мы жили в Лондоне, в Найтсбридже. Но я был ленивым мальчиком… – Роберт улыбнулся… – и мой английский до сих пор далек от совершенства.

Он помолчал, как бы ожидая возражений.

– Отец был высоким мужчиной. Я был его младшим ребенком и единственным сыном. Когда отец садился, он сидел вот так. – Роберт выпрямился, приняв прежнюю напряженную позу, и ровно, как по линейке, положил руки на колени. – Всю жизнь отец носил усы, вот такие… – Указательным и большим пальцами Роберт отмерил у себя под носом около дюйма в ширину. – И когда они начали седеть, он стал маленькой щеткой красить их черной краской, какой дамы подводят ресницы. Тушью. Все его боялись. Мать, мои четыре сестры, даже посол – и тот боялся моего отца. Когда он хмурился, никто не смел заговорить. За обеденным столом нельзя было даже слова сказать, позволялось лишь отвечать, если к тебе обратился отец.

Роберт начал повышать голос, пытаясь перекричать назойливый шум, поднявшийся вокруг.

– Каждый вечер, даже если предстоял прием и маме надо было переодеваться, нам приходилось тихо сидеть, выпрямив спины, и слушать, как отец читает вслух. Каждое утро он вставал в шесть часов и шел в ванную бриться. Пока он не заканчивал, никому не разрешалось подниматься с постели. В детстве я всегда вставал вторым и спешил в ванную, чтобы почувствовать запах отца. Прошу прощения, пахло от него ужасно, но аромат мыла для бритья и одеколона перешибал этот запах. И теперь запах одеколона всегда напоминает мне об отце.