Зоя Журавлева - Требуется героиня

Раньше мать как-то не обращала внимания на черные рамки з газетах. А теперь обращала. И даже читала Юрию вслух: «Коллектив сборочного цеха и родные с прискорбием извещают…» Вдруг спрашивала: «Юра, почему же сначала – цех?» Ее настороженная тяга к извещениям в черной рамке тревожила Юрия. Поэтому он сказал: «Какое это имеет значение?» – и позаботился, чтобы вопрос прозвучал легко. «Для меня бы имело», – упрямо сказала мать. Она научилась нагнетать, раньше она этого не любила. «Наверное, цех просто платил за объявление», – сказал Юрий, чтобы как-то покончить с этой темой. Но мать окончательно расстроилась: «Ты думаешь? Значит, родные даже не сочли нужным заплатить?»

Но кончина профессора Ивановского все равно его не задела. Пришлось сделать усилие, чтобы стать на точку зрения матери.

– Ты напрасно так его не любил, – сказала Лена. – Он не такой уж был плохой человек…

Сказала, как мать когда-то, теми же словами.

– Какое это имеет значение? Любил – не любил…

– И не очень-то счастливый. Даже мне как-то сказал: «Приходится, Леночка, признать, что материал испорчен и используется боком». Это он о себе так.

Память подсказала Юрию голос профессора Ивановского: «Молодец, что убежал, мы все, так сказать, закопались, а ты вольный служитель». – Голос был сытый.

– Я бы поехала к бабушке, но сейчас никак. Мы же только двое с Дубницким остались на все вещание, даже говорить бесполезно.

– И незачем ехать, – сказал Юрий. – Это еще зачем? Неприятно, конечно, но не в такой же степени.

– Ты не понимаешь, – сказала Лена. – Бабушка же любила его.

В голосе Лены Юрий услышал сдерживаемое превосходство, это было ново. Смысл дошел не сразу. Когда дошел, Юрий засмеялся.

– Ивановского? Ты с ума сошла! Мать? Ивановского? Она просто его тащила за уши, как собаку из проруби!

– Сначала – просто тащила, – упрямо сказала Лена.

– Это смешно, – сказал Юрий, чувствуя, как что-то в нем рушится. – Ты не знаешь мать. Ты сама это придумала или помогли добрые люди?

Вот за что Юрий всегда эти поселки терпеть не мог: слишком замкнутое пространство, надоели они там друг другу до белых ромашек. И галлюцинируют. Друг на друга. Забавно вдруг услышать это от Лены, в слухах она ориентируется еще хуже, чем в шарфиках, не ее это.

– Просто я помню, – сказала Лена. – Папа однажды пошутил за столом: «Верочка, да отбей ты его у Ани, и дело с концом. Ничего же тебе не стоит отбить». Бабушка с ним с тех пор не разговаривает. Уже девять лет.

– Шутка не очень удачная. Ну и что? Ровным счетом ничего не доказывает.

– Может быть, – сказала Лена.

Будто она знает больше. Но девять лет молчала и еще полета помолчит. Эта снисходительная сговорчивость сделала ее позицию неожиданно убедительной. Юрий не хотел, но почувствовал – бездоказательно-убедительной, ощущать это было колко.

Мать всегда была скрытной, заметить можно только поступки, поступков тут, конечно, не было. Н-да, ему стукнуло тридцать четыре, и он все еще делает открытия – что за человек его мать. А Борька в одиннадцать должен разобраться и все понять правильно. Очень логично. И все-таки были же рядом с ней люди. Кроме. Получше. Хотя профессора Ивановского он толком не знал, по совести – нет. Вряд ли сыскались бы россыпи, но он не знал. Теперь уже окончательно.

Надо мать оттуда вытаскивать. Из родных Ивняков. Теперь ей там совсем будет плохо.

– Я не думала, что это тебя так заденет, – сказала Лена. – Я вообще думала, ты давно знаешь.

О том, что они с Леной разъехались, мать тоже узнала последней. Юрий и до сих пор бы, наверно, скрывал, если б не Лена, ей нужно было испить чашу до дна. Это называется – «всякая ложь мне противна, почему я должна врать даже родителям?!» Не должна, конечно. Испили.

– О чем ты? – удивился Юрий.

– Так. Бабушка пока взяла к себе тетю Аню, Ивановскую, так что они пока – двое.

– Прекрасно, что двое, – сказал Юрий.

– Пишет, что тетя Аня в очень плохом состоянии, плачет все ночи, не ест ничего, даже «Скорую» вызывали. А про себя ничего не пишет, ты же знаешь бабушку…

– А ты знаешь, – сказал вдруг Юрий, – этот новый шарф тебе не сильно идет.

Собственная бестактность его отрезвила. Потому-то у нас в «Пигмалионе», как правило, две Элизы и ни одного Хиггинса. Не то воспитание, хоть ищем другие причины.

Но Лена не расстроилась, как бывало. Она осторожно потрогала шарфик, поправила его на шее, сказала только:

– Ты считаешь? А мне нравится. – И улыбнулась ему забытой, доверчивой улыбкой.

– Главное, чтоб самой нравилось, – сказал он, чувствуя, как забытая улыбка растапливает в нем что-то.

Широкое лицо ее в нелепой меховой шапке было сейчас совсем рядом. Прохладное, крепкое лицо, без косметики. Которое он знал, как свое. Даже лучше. Вдруг захотелось наклониться к этому лицу. Просто наклониться. И все. Может, она даже ждала этого, вдруг подумал Юрий. Она даже сейчас, наверное, еще ждет, хотя сама уехала от него в этот город. И увезла Борьку.

– Я пошел, – сказал Юрий.

– Конечно, – торопливо сказала она. – Мне тоже некогда.

Но оба они все еще стояли на площадке. Из-за Ивановского она и звонила? Вряд ли…

Да, он был бы счастлив, если бы она как-то устроила свою жизнь. Но она ее никогда не устроит. И всегда будет на нем эта тяжесть – ее одиночество. Как пышно. Она стала настолько самостоятельна, что не спешит сорвать с себя шарф по первому его слову, и все-таки это ничего не меняет.

Юрий уже сделал несколько шагов вверх, когда

она сказала:

– Мне вообще-то с тобой нужно поговорить.

Вот оно…

– Нет, не на лестнице. Как-нибудь потом, дома. Успеем еще.

– Он считает, что я все-таки прихожу слишком часто? – спросил Юрий прямо. И сам почувствовал, как противно сел голос.

– Нет! Нет! – испугалась она.

– Значит, опять…

Но она перебила:

– Тоже нет. Совсем не то, что ты думаешь. И не к спеху. Это успеется. Как-нибудь.

– Хорошо, если не то.

Она все порывалась вернуться к разговору об алиментах. Обязательно она хотела, чтоб были эти клятые алименты – «чтоб все было официально, мне так легче». А не конверт, который Юрий оставлял у них на столе. Хотя в конверте всегда было больше. Но его оскорбляла самая мысль – платить Борьке алименты, будто он отказался от собственного сына и его принуждает закон. Даже думать об этом было оскорбительно. И объяснять Лене – тоже, это же просто нужно понять. Но она не хотела понять, она только твердила: «Каждый раз, когда я беру в руки этот конверт, я чувствую, что ты нас облагодетельствовал. Пусть будет официально, так нам всем лучше, вот увидишь…»

Дверь в квартиру была небрежно утыкана звонками, но ни одной таблички при этом не висело, и каждый желающий мог сыграть на любом. Юрий никогда не звонил, потому что дверь в эту квартиру была открыта весь день. Слишком много детей, чтоб запирать за каждым, так здесь считали. Восемь семейств жили здесь суматошно и вольно. Кто как хочет. Не упирали даже на чистоту. Чистота признавалась в меру, без вылизыванья и ссор по этому поводу.