Михаил Веллер - Рассказы

Там проплыла Дума, а не каланче Думы – часы: а на часах – без пяти девять.

Мамрин моргнул, подумал, послушал пустое позванивание под черепной крышкой. С нетвердой преступной улыбкой обратился к соседу:

– Который час на ваших, не скажете?

Вздернулся серый дутый рукав, обнажив пластмассовые «Диско»:

– Семь минут десятого.

– А там? – Мамрин кивнул за окно, но Дума уже сдвинулась за обрез стекла, парень не понял.

В аркадах Гостиного таранились по спискам и без списков покупательские колонны, на Галере кучковалась, перекидывая сделки, фарца, а на Садовой, над трамваем, над серым камнем, за угловым, огромным, выгнутым, многостекольным окном Публички – часы, привычные, круглые, малозаметные постороннему, и стрелку – вразлет: девять часов пятнадцать минут! будьте любезны!..

В прострации Мамрин миновал Катькин садик – и решился, с неловкостью ощущая запретную бестактность своего вопроса:

– Который час?

– Десять, – доброжелательно отозвался золотозубый мешок.

Изящноусый кавторанг предъявил из-под черного сукна «Командирские» с красной звездочкой и фосфорными стрелками:

– Десять сорок две.

– Вы уверены? – странно спросил Мамрин.

Кавторанг отвечал с превосходством:

– Хронометр!

Усмехнувшись мстительно, Мамрин без церемоний дернул за меховой локоток надменную манекенщицу, запустив традиционной до идиотизма фразой: «Девушка, который час?». Девушка шевельнулась презрительно. Мамрин допытывался:

«А то вот товарищ утверждает, что сейчас без четверти одиннадцать». Сменив гнев на милость:

– Пять минут двенадцатого, – обронила она в сторону.

– Ну что вы, у меня в одиннадцать лекция в училище, – опроверг моряк.

– Плакала ваша лекция, – без сочувствия сказала манекенщица.

Тетища с сумищей, ядреный и несъедобный продукт городского естественного отбора, до всего дело, встряла судейски:

– Без двадцати двенадцать. Я к двенадцати в больницу к мужу еду, всегда в это время.

– Вы что, нездоровы? – гуднул немолодой работяга. – Я к семи на смену еду.

Все ехали по своим делам.

Оставив их разбираться, Мамрин угрем заскользил к кабине, протискиваясь и извиваясь. Огромную баранку пошевеливала брюнеточка в стрижке «под полубокс» (так это раньше называлось?). Мамрин пленной птицей заколотился в перегородку. У перекрестка она отодвинула форточку:

– Билеты?

– Вы по расписанию едете? Что? по расписанию?

– По, по!.. – захлопнула отдушину и, пробурчав совсем не девичье, но вполне солдатское, нажала педаль хода. «А время?» – булькнул в стекло Мамрин, уж заметив: часы в приборной доске – на половине первого.

– Сейчас ровно час, мужчина, – помог студент, очкатый – бородатый.

– Ночи! – добавил его друг, и, гогоча, они вывалились:

– Сколько времени, ваше величество?

– Сколько вам будет угодно, ваша честь!

Рухнув на площадь Восстания, Мамрин утвердил со всей возможной прочностью ноги и воззрился в охватившее его пространство Гранитный дурацкий карандаш, увенчанный геройской звездой, торчал, как ось, посередине беспорядочного вращения каменной, бензиновой, металлической, людской мешанины. Беспросветный стальной колпак без малейших проблесков светила покрывал ее.

И победно и непререкаемо слали знак на все четыре стороны света циферблаты твердыни Московского вокзала: час. Двадцать минут пятого. Семь сорок. Одиннадцать ноль семь.

– Сколько времени!!! – воззвал к небесам Мамрин. Небеса опустились, и Божья ладонь прихлопнула егозливую букашку.

– …Почему шумим? – спросил сержант, и передвинул рацию на ремешке к груди.

– Сколько времени? – уцепился Мамрин.

– А в чем, собственно, дело? – сержант неободрительно принюхался.

– Вы знаете, который час?.. – зловеще прошептал Мамрин.

Неохотно:

– Я за временем не приставлен.

– Так посмотрите по сторонам! – визгнула жертва.

Сержант не стал следовать приказу.

– Что вы имеете в виду? – с казенной отчужденностью произнес он.

По сторонам многорядно фырчал и тыркался, буравя клаксонами транспорт. Рваный рок хлестал из ресторанных стекол, и швейцар в сутолоке сеял затоптанные червонцы. Муравейник переливался вкруг вокзала, брачной страстью трубили электрички. Зажглись пустые витрины булочной, гармошкой съехалась очередь за итальянским мороженым. У стоянки такси обнимали букеты мокрые теснимые цветочницы. Загремел засов гастронома, захромала световая реклама, завертелись головы прибывающих толп.

Многоцветная беспокойная пробка закупорила, настолько хватало глаз, Лиговку и Невский. Вскрикнул сдавленно слипшийся ком, валясь в метро. Выражаясь языком дорожно-транспортных происшествий, движение было парализовано.

Цвиркнул и задохся милицейский свисток, соловей городских кущ. И круглый гулкий звук прокатился в электрическом воздухе: ударила пушка с Петропавловки, которой полагалось отмечать либо полдень, либо стихийное бедствие типа наводнения.

С полднем обстояло проблематично, а бедствие неявно, но вполне наличествовало. Перенасыщенная человеческая смесь, следуя естественной закономерности, возбуждалась собственной энергией: самовозгорание опасного груза при неправильной хранении: не кантовать. В обмене репликами и соображениями уже переходила на личности и храбрыми намеками кляла городскую власть и всеобщий бардак, и сильно умный рассуждал о высоконаучной природе времени, раскручивался слух о небывалой магнитной буре, перекрываясь другим – о безобразном качестве советских часов, и третьим – о переходе на всеобщий скользящий график: уже одни читали вчера объявление об этом эксперименте, а вторые слышали по телевизору.

«Экономическая катастрофа… ионизация!..» – «Авария на подмосковной АЭС, все поезда забиты – на Ленинград эвакуируются…»

«Топливо кончилось, нет подачи энергии… троллейбусы и трамваи обесточены, закупорили весь город…»

…Уже искали виновных, и вычислили таковых, в основном они оказались лицами еврейской национальности, явными или скрытыми: зазвенела празднично и призывно разбитая витрина: застонала гражданка про украденный кошелек: завибрировали кассирши и продавщицы под напором жадных рож, растекались коробки с мылом и сахаром.

И грозовыми барашками возделись, закланялись самодельные плакаты: «Демократия – через многопартийность», «Патриоты всех стран – объединяйтесь!», «Труд должен быть свободным!», «Долой партократию!» и почему-то «Украсим наш город!». Балансируя на лотках и урнах, проклюнулись поверху ораторы, напрягая тренированные гортани рубили правду-матку, в подтверждение правоты ведя рукой вокруг – не то демонстрируя имеющиеся безобразия, не то даря их слушателям широким жестом Садко, бросающего заморские подарки – в доказательство, что уж теперь-то всем явно и очевидно: дальше так жить нельзя.