Богомил Райнов - Только для мужчин

– Отсюда вверх – твои покои, – информирует Жорж. – Эта темница внизу тебя не должна интересовать.

– Раз ты считаешь…

– Старайся не загреметь, лестница скользкая. Какое дерево, какой лак… Столько лет прошло, а у мухи лапки разъезжаются, если сядет…

Не знаю, то ли от лака, то ли от грязи, но лестница действительно кажется скользкой. Все же я карабкаюсь по ней в сумраке, следуя по пятам за Жоржем. Перед нами небольшая сводчатая дверь. Жорж распахивает ее и не без торжественности вводит меня в длинный светлый коридор.

– Здесь совсем другое дело, а?

– Ты так думаешь? – неуверенно возражаю я, так как и этот коридор, заваленный старой поломанной мебелью, не вызывает во мне благоговейного трепета.

– А что тут думать! – почти возмущенно восклицает Жорж. – Вот терраса, целиком в твоем распоряжении, вот туалет, тоже исключительно в твоем распоряжении, вот ванная, тоже вся твоя.

При этих словах он открывает двери упомянутых помещений, одну за другой, но, прежде чем я успеваю заглянуть в них, устремляется к последней двери, распахивает ее и с царственным жестом возвещает:

– А вот и сама комната.

Я вхожу, несколько обеспокоенный тем обстоятельством, что, несмотря на обеденное время, в комнате как будто опускаются сумерки. Я не хочу сказать, что здесь не хватает окна – их в комнате целых два, только одно из них почти целиком затемнено глухой стеной соседнего здания, а другое окутано густой листвой орехового дерева.

– Да-а, мрачненько…

– Мрачненько, что за вздор! А тебе обязательно нужно, чтоб было светленько? Чтобы задыхаться от жары? Ты только полюбуйся, какая тут прохлада, какое спокойствие…

Как бы в подтверждение сказанного именно в это мгновенье из-за ореховой чащобы врывается неистовый рев магнитофонного рока.

– Нет, я этому ублюдку покажу, где раки зимуют! – рычит Жорж. – Вообще-то в этом районе тихо, как в церкви, но этот ублюдок со своей системой…

Хозяин не договаривает, видимо успокоенный тем, что теперь в этой комнате жить мне, а не ему.

– Давай-ка покончим и с деловой частью, а то Бистра там уже заждалась.

Занявшись осмотром своего будущего жилища, я пропускаю его слова мимо ушей. Вероятно, стены комнаты когда-то были окрашены в зеленый цвет, однако зеленый давно выцвел и сделался серым, а серый, вследствие сложных химических реакций между сажей, сыростью и штукатуркой, обогатился оттенками коричневого и черного. Возле окон, очевидно в тех местах, где протекала крыша, от потолка до пола спускались длинные ржавые пятна, похожие на потемневшие снимки огромных сталактитов. Уют дополняли несколько предметов соответствующей мебели – уже упоминавшийся гардероб, действительно массивный и мрачный, как домашний саркофаг, металлическая кровать с латунными шарами, ободранное кожаное кресло неопределенного цвета, стол и стулья без особых примет. В глубине комнаты, ближе к углу, привлекла мое внимание еще одна дверь.

– Ах, чуть было не забыл! – подает голос Жорж, поймав мой взгляд. – Тут у тебя есть еще небольшая клетушка. Она может служить тебе спальней.

Он открывает дверь. Окинув беглым взглядом этот чулан, я убеждаюсь, что он несколько просторнее гардероба, но не настолько, чтобы там поместилась железная кровать. Я пытаюсь объяснить это своему сопровождающему.

– Какая тебе нужда втаскивать кровать? В коридоре валяется пружинный матрац. Тут, на пружинном матраце, мой старик проспал целую вечность… – Он на мгновение замолкает, словно вслушивается или всматривается в нечто едва уловимое, потом переводит взгляд на меня. – Чувствуешь?

– Что? Запах роз?

– Значит, чувствуешь. А ведь столько лет прошло!… Запах роз… Сумасшедший. Розы плесенью не пахнут.

Но если аромат, как некоторые считают, будит воспоминания, то почему бы воспоминаниям не разбудить аромат?

– Раз это твой дом, почему же ты так его запустил? – спрашиваю я безо всякой задней мысли.

– Как это мой? Сразу после Девятого его у нас отобрали.

– Но вам все же что-то оставили.

– То, что нам оставили, ушло, как вода в песок. Надо же было на что-то жить.

– Собственное продали и остались в государственном…

– Государственное!… Не государство строило дом, а мой дед. Весь отдали Нестерову. Он был шишкой в те времена. – Жорж понижает голос, как будто сообщает нечто особо секретное: – В МВД ходил в больших начальниках. Ну зачем ему, Нестерову, с его женой столько комнат? Вот второй этаж и оставили нам.

– Но ведь внизу живет не один Несторов.

– Сам виноват. Умерла жена, и этот олух тут же объявил, что не нуждается в такой большой квартире, дайте мне, дескать, что-нибудь поменьше. Поменьше ему не дали – к тому времени он уже перестал быть большой шишкой, – но впихнули к нему еще одного, а потом еще одного, вот и превратился дом в мужской монастырь… – Сравнение с монастырем, как видно, его вполне устраивает, и Жорж добавляет: – Приют для потерпевших кораблекрушение… Одного выгнали, другого сняли, третий сидел в тюрьме.

– Зато уж четвертый…

– Который «четвертый»? Прежний или новый?

– Тот, которому крупно повезло.

Жорж смотрит на меня и меланхолически переспрашивает:

– Повезло, говоришь? Человек думает одно, а выходит другое… Ничего-то ты не понимаешь. Ну, тем лучше. – Наконец его мысли возвращаются к реальности: – Давай-ка посмотрим, какая у нас складывается картина, а то Бистра меня там заждалась.

Картина, оказывается, уже набросана на тетрадном листке и выглядит столь внушительно, что при всей своей сговорчивости я вынужден возразить.

– А ты в курсе, какой сейчас спрос на старинную мебель! – восклицает Жорж. – Ты в курсе, сколько она сейчас стоит? Вопреки этому, как видишь, я не собираюсь с тебя драть…

– Да не старинная твоя мебель, просто старая. А это что еще? Чего это ты тут наворотил? В комнате нет этой мебели.

– А в коридоре?

– Та, что в коридоре, мне не нужна. Можешь забрать.

– Куда я ее заберу? Бистра меня предупредила, что никакого старья не возьмет.

– Я согласен и на старье, но только нужное. Склад я не стану держать.

– Хорошо, я согласен! – уступает хозяин. – Вычеркиваю. Но пускай все это временно остается здесь, пока я подыщу покупателя.

После первой уступки дело идет на лад. Жорж вносит дополнительные коррективы, отлично понимая, что сбыть такую рухлядь практически невозможно.

Известные затруднения возникают при оценке зеркала и скульптуры.

– Не знаю, сколько с тебя взять за это зеркало, – хмурит он лоб. – Такой вещи сейчас нигде не найдешь. Не хрусталь, а мечта!

И он обращает почтительный взгляд на большое стенное зеркало, закрепленное у окна, напротив слепой стены. Не знаю, какой это хрусталь и вообще хрустальное ли оно, что же касается амальгамы, то тут невольно вспоминается «Аривидерчи, Рома!» или еще что-нибудь в этом роде, ибо она давно начала сходить, главным образом по краям, – разъела кислота, называемая временем, да и посредине уже успели проступить желтоватые пятна проказы.