Михаил Чулаки - Большой футбол Господень

Не произошло ничего примечательного на протяжении обозримой бесконечности, но Он почему-то пребывал в задумчивости. И желал от Неё поддержки и утешения:

– А ведь можно сделать мир таким прекрасным, Дорогая!

– Мир и сейчас неплохой. И такой забавный.

– Да, забавный. А можно сделать прекрасным! Мы это сможем – Вдвоем.

– А чего ж Оно Само не устроило прекрасно всё до конца?

– Потому что Оно было одиноко, Ему не с кем было посоветоваться.

– Да, Ему не повезло. Так что же Мы сделаем с миром, Милый?

– Отменим борьбу. Отменим хищников. Надо установить принцип: сколько родилось, столько и выросло. Не мечет семга миллион икринок, чтобы вырос одна взрослая семга, а остальных безжалостно съели бы по дороге, а мечет единственную икринку, и чтобы никакие хищники её не ели, чтобы она росла спокойно. И так во всем. Требуются в лесу четверо оленей – и родится четверо, и тогда не нужны волки, чтобы съедать лишних. В общем, не надо больше стихийного регулирования через взаимную борьбу, установим плановое мироздание, всеобщий контроль и учет.

– Ты замечательно придумал, Дорогой! А кто будет заниматься контролем и учетом?

– Мы! Ведь Мы же всеведущие и всемогущие. Вот Мы и будем рассчитывать: где, кого и сколько нужно. Рассчитывать и распределять по потребностям. Выдавать разрешения на рождение каждого комара и каждого слона.

– А что же с хищниками? Они тоже красивые и умные, тоже очень желают жить!

– Ну-у, с хищниками… – Он немного поколебался. – Их Мы приучим питаться травой. Ну вообще – зеленью. Бывают очень питательные корешки – им вместо мяса.

– Им не понравится.

– А Мы внушим, чтобы понравилось! Поменяем им пищевую ориентацию. Может, мясное питание – такое же извращение, как однополая любовь: по-настоящему, надо любить противоположный пол и питаться противоположной половиной природы: фауна поедает флору, а флора потом поедает фауну – в виде испражнений и трупов. Это и есть мировая гармония. А когда мясо ест такое же мясо – чистое извращение, это Оно навязало волкам и тиграм, чтобы развязать борьбу и Самому устраниться от мелких дел.

– Но, Дорогой, Оно знало, что делало: столько на Нас свалится хлопот! Их такое множество повсюду, всяких планетян – чтобы каждого сосчитать и отрегулировать. Так хорошо, когда они устраиваются сами, так спокойно! Мошки плодятся, а пташки их регулируют. И пташки за это любят мошек. Кажется, Мы это уже обсуждали.

– Но мошкам тоже немножко больно.

– Пусть потерпят.

– А мышкам? Им тоже больно, когда ими играют кошки.

– Совсем немножко больно.

– Мышам не немножко. Они пищат. А оленям и вовсе больно. Газелям. А Мы могли бы сосчитать газелей, и волкам не пришлось бы их регулировать.

– Тогда Нам только и придётся о них думать и думать, считать и считать.

– Но Мы же и так о них думаем. И преждесущее Оно в Своем одиночестве только о них и думало.

– Вот именно – в Своем одиночестве. Просто, Ему больше нечем было заняться, потому Оно только и думало, что о всяких планетянах. Да и то Оно пустило их на саморегуляцию, не подсчитывало каждую мошку и пташку, хотя уж Ему-то больше нечего было делать. Но Мы теперь вдвоем, Мы любим Друг Друга, Мы и должны думать Друг о Друге, заниматься Друг Другом, Милый и Единственный Мой, а не отвлекаться. Оно только и думало, что не о Себе, а о всякой мелочи, вот Оно и взбунтовалось от этого.

– Как взбунтовалось? Против Кого? Оно единственное и самое главное, Ему бунтовать было не против Кого.

– Но взбунтовалось же. Значит, Оно против Себя Самого взбунтовалось – и решило создать вместо Себя – Нас. И вот Мы теперь счастливы, но Мы должны и научиться на Его одиноких ошибках.

– Самое главное, Дорогая, что Мы счастливы, а об остальном поговорим потом.

– Мы счастливы, Дорогой, но что Нам остается, если не разговаривать?

Конечно, Она права: что Им остается делать вдвоем?

Только разговаривать. Им и сон неведом, и усталости Они не знают – только и остается: разговаривать и разговаривать, после того как Оно провело полувечность в одиночестве.

Клава лежала и думала, что если она забеременеет, а по срокам такое очень вероятно, то всё поменяется. И не имеет она больше права рисковать собой – потому что не только собой, не столько собой! И если она убежит одна и родит от Виталика сына, вообще ребенка, даже дочку, все-таки частица Виталика останется жить, даже если он сгинет в Чечне.

Конечно, никто не поверит, что это – его ребенок. И родители его не поверят, не признают и не примут. Но сама-то она будет знать – и пусть говорят всё, что захотят. Она одна будет знать – и Бог тоже.

Виталик тоже думал. Эта ночь его изменила. Или – возможное отцовство.

– Ты знаешь, ты извини, – зашептал он. – Столько тебя ждал, думал, дождусь, будет у нас брачная ночь в квадрате. А получилось – вот как. Словно пачкун какой.

– Ну что ты! Ты же болел, тебе ещё выздоравливать надо. Я так счастлива, что почувствовала тебя.

Она сказала почти правду. Конечно, она сделалась бы ещё счастливей, если бы Виталик вознес её до вершин блаженства – как молодой Бог. Но и так она была счастлива – что он жив и способен продолжить жизнь.

– Ну хорошо, ладно. Я другое думаю: ты – уходи одна. Ты ходишь свободно, тебе чечены верят – ты убежишь, а вдвоем нам не уйти, тем более зимой, когда снег и следы. Вдруг ты сегодня зачала?

Слово было очень не его, ученое какое-то, и потому особенно растрогало Клаву.

– Уходи одна! Уйдешь и родишь сына. Если я погибну, чтобы он остался. Я письмо напишу папе с мамой, что ты была здесь, что ребенок мой – чтобы поверили!

Про письмо – хорошая мысль, про письмо она не подумала. Чтобы был признанный ребенок Виталика, чтобы рос с любящими дедушкой и бабушкой.

Не капризный больной, донимавший её в последнее время, а мужественный мужчина лежал в тесном чулане. Другой человек. И Клава посмотрела на него по-другому. Устыдилась тайного влечения к Мусе, которое она не могла подавить в себе – да и не очень подавляла.

Она вышла в комнату – благо дверь оказалась незапертой снаружи. Ради нее – незапертой. Чеченцы спали – все. Страж спал сидя, привалившись к стене и обняв автомат. Ещё несколько стволов валялись в углу, словно вязанка хвороста.

Выхватить резко один калаш – и прошить всех по два раза с гарантией!

На коней – и в долину!

Но они оба с Виталиком – плохие наездники. А Виталик к тому же – больной и слабый. Сбросит конь на горной тропе, переломаются они – и облава легко их догонит, собаки настигнут – если только они сами до этого не замерзнут на свое счастье, чтобы избежать мучений.

А если бы и хорошие наездники – очень далеко нужно скакать – и всё, не зная дороги. Может быть, вчера вечером Клава бы и решилась, но ночь изменила всё, она больше не имела права рисковать собой. Ко вчерашнему вечеру она почти приучила себя думать по-мужски, но теперь она сделалась опять испуганной женщиной.