Николай Горбачев - Звездное тяготение

В ней есть что-то от Аэлиты – таинственное, неземное. "Муж мой, Сын Неба, прощай". Она, конечно, знает силу своей красоты. И хотя понимаю, что, быть может, только для меня она такая красивая, но я любил ее и ненавидел в тот день. Мне ненавистен был весь мир. Меня душило зло и из-за того, что уезжал, и что она такая красивая, и что Владька остается, по-прежнему будет ходить к ней в "галантерейку". Теперь уже без меня. Будет, как всегда, истуканом торчать у окна, подперев ребра батареи задом, пока не закроется магазин. Однажды Владька сказал, что Ийке надо бы на сцену, а не за прилавок торговать парфюмерией. Вспомнив это, я вдруг думаю: лучше бы Ийка стала каким-нибудь уродом – на время.

Она что-то почувствовала – вздрогнув, повернула лицо.

– Не смотри на меня так. Мне страшно, будто ты собрался меня убить. Ну же! – капризно щурится она. Улыбка чуть приоткрывает морковные губы, за ними мокро блестят зубы.

– Я подумал о другом.

– О чем?

– Это секрет. Но хуже, чем ты предположила.

– Да?! – Она поднимает выщипанные брови и умолкает.

"Пусть обижается, мне все равно", – решаю я и спрашиваю:

– Будешь ходить к "металлистам" на танцы? Сегодня, например, прямо в первый день?

– Фу, злой! Ты же знаешь…

Она обиделась: расцепив руки, снимает их с моего плеча, но не отодвигается, и я продолжаю обнимать ее за талию. Плащ, точно промасленная бумага, сердито потрескивает змеиной кожей и холодит руку.

Усмехаюсь в душе: мне нравится наносить Ийке эти уколы.

– Только уж лучше с ним, – глазами повожу на Владьку – он все еще бренчит на гитаре. – Хотя не верю ни в каких чичисбеев. Они умерли в восемнадцатом веке.

– Что еще такое?

Она чуть хмурится, брови выжидательно изгибаются, ресницы взмахивают: ее заинтересовало незнакомое словечко.

– Богатой итальянке полагался мужчина, сопровождавший ее на прогулках и всяких увеселениях. Это обычно – друг мужа, истинно кристальный человек, верный мужской дружбе. Он оберегал жену друга от опасных сетей. А поскольку я не муж…

Она вздыхает:

– Почему ты не веришь?

– Верю только в могилу и в свой отъезд.

Губы ее поджимаются, она передергивает плечами, хрустально-чистые голубоватые белки темнеют, Ийка обиженно говорит:

– Как знаешь. Ты не веришь ни во что, – голос ее слегка дрожит. – Ну что ж… Посмотрим.

– Ладно.

– И Владьку приплетаешь… При чем я? Что должна делать? Прогонять, если приходит? Но вы же товарищи. Ждал тебя. Я и сама не понимаю, как теперь все будет. Пустота. Страшно даже представить.

Она склоняется к моему плечу, я чувствую под рукой упругую дрожь ее тела. Парное сладкое дыхание обдает меня, на ум вдруг приходит неожиданное – последний раз так стою с ней, завтра утрачу это право.

Да, да, верно поет Владька. Какое мне дело до вас до всех? Именно в этом весь секрет: еще раньше, чем услышал эту песенку, мне становится ясно – как щитом, броней отгородился от всего прошлого. Я должен был это сделать и сделал за те дни, когда узнал, что жребий мой брошен – "забрили". Меня судьба разделяла, отрывала от привычного мира дел, отношений, связей и толкала в новое, неизвестное. К этому нужно быть готовым…

– Гошка, ты будешь писать мне часто-часто? Да?

Голос тихий, взволнованный, ресницы вздрагивают в ожидании; ждут и глаза Ийки – узкие орешины миндаля. Они совсем близко, на голубоватых белках отчетливо видна тонкая сеточка прожилок. А я продолжаю думать о том, что это последняя наша близость.

– Не лучше… три года не писать двух слов и грянуть вдруг как с облаков? – спрашиваю с улыбкой.

– Но ведь и в армии дают отпуск, приезжают!

– Приезжают, да не все, – обида вдруг подкатывается к груди. – И знаешь… стоим так в последний раз. Тебе не кажется?…

Глаза ее расширяются, застывают, но в следующую минуту, словно поняв наконец смысл моих слов, она закрывает лицо ладонями.

– Ты эгоист!

– Правда всегда эгоистична.

– Тебе хочется поссориться.

– Нет, но "много их еще, всяческих охотников до наших жен…" По-моему, Пушкин сказал… Или Маяковский?…

Когда перестал бренчать на гитаре Владька, когда он подошел – не заметил. За спиной раздался сухой звук гитары: Владька предупредил о своем появлении.

– Ну, дражманы, леди и джентльмены, все! – с деланным равнодушием произносит он. – Труб властные звуки слышите?

Впереди холодно сияет зеленый глаз светофора, крутым черным дымом отдувается в мутное небо паровоз, набирая пары; у вагонов с раскрытыми настежь дверями – разномастное кишащее месиво людей. С хрипотцой летят бьющие по сердцу призывные звуки трубы.

Ийка дергается, целует меня в щеку. Сую руку Владьке и чувствую – он жмет ее как-то особенно, будто радуется, что наконец уезжаю. В левой руке его появляется сигара – он ее держал, точно свечку.

– Вот, возьми, натуральная гаванская, первый сорт. Береги. Закуришь, когда одержишь достойную викторию. – Он многозначительно подмигнул, поведя наглыми глазами на Ийку. – В армии тоже не святые монахи…

Глупые, подлые намеки! Первой мыслью было – оборвать его, ляпнуть по костлявой руке, чтобы сигара полетела в грязный, мазутный песок, но тут же вспомнил – мне больше всего хотелось уколоть Ийку, и сказал:

– Ладно, давай. Условия приняты.

Заталкиваю сигару механически в карман, бросаюсь к вагонам.

– Муж мой, Сын Неба, прощай! – с дурашливой трагичностью кричит вслед Владька.

Неужели все слышал? Оборачиваюсь, на ходу не очень громко, но с выражением и истинным наслаждением бросаю:

– Подлец!

Он не обиделся, с улыбкой замотал головой на длинной шее, свободно болтающейся в толстом валике свитера.

Вскакиваю в свой вагон, и он тут же дергается с железным скрежетом. Меня подхватывают, втягивают десятки рук. Там, за пестрой толпой провожающих, успеваю заметить машущих мне Ийку и Владьку.

– Иш-и-и! – сложив ладони рупором, орет он. "Пиши", – догадываюсь.

Вижу и другое – Владька чуточку ближе встал к Ийке. И с сосущей тоской понимаю: теперь он чаще будет ходить в "галантерейку", стоять там у горячей батареи возле окна.

Состав вильнул вагонами на стрелке и будто стер их там, между двумя блестящими полосками рельсов…