Ричард Аппиньянези - Доклад Юкио Мисимы императору

Луч закатного солнца осветил висевший в простенке между книжными шкафами цветной литографический портрет брамина.

– Ваш гуру? – саркастическим тоном спросил я.

– В некотором смысле, – ответил доктор Чэттерджи, задумчиво улыбаясь. – Он умер примерно три сотни лет назад. Это – Роберто Нобили, миссионер-иезуит семнадцатого столетия.

– Миссионер-иезуит в платье брамина?

– Вы не первый, кого удивляют действия Нобили. Он свел в единое целое браманизм и христианство, его учение известно под названием малабарского обряда. Христианство стало распространяться в португальской колонии Индии еще до прибытия Нобили. Христианские неофиты были вынуждены брать португальские имена и фамилии, есть, одеваться и вести себя, как португальцы. Они стали изгоями индусского общества. Нобили, отбросив высокомерие европейца, вошел в касту браминов. Он стал носить соответствующую одежду и придерживаться вегетарианской диеты. Полоска ткани на его лбу свидетельствует о том, что его признали учителем, саньяси. Когда брамины узнали, что отец Нобили был графом и генералом в Папской армии, они дали ему аристократический титул Раджи Саньяси. Успех его миссионерской деятельности заставил замолчать его критиков в Ватикане, тех, кто выступал против скандальной идеи слияния христианства и брахманизма. И лишь в 1144 году Папа Бенедикт XIV объявил своим декретом малабарский обряд вне закона.

– Если я правильно вас понял, вы последователь Нобили, приверженец малабарского обряда?

– И да, и нет. Я действительно последователь Нобили, но мне запрещено исповедовать малабарский обряд.

– Вы хотите сказать, что вы – иезуит? – с изумлением спросил я.

– Верно.

– Неужели это правда, доктор Чэттерджи, или это очередная ваша шутка?

– Что касается моей жизни, то она представляет собой настоящую загадку. И агори занимают в ней не последнее место. Имя Анант Чэттерджи дано было мне не от рождения. Меня крестили в соборе Гоа в 1930 году и дали имя Фернандо Пинто Мендес. Мой отец, Васко Пинто, эмигрировал из Гоа в Бомбей в 1920-х годах и сколотил здесь состояние, занимаясь производством кондитерских изделий. Он был метисом, на четверть португальцем. Поэтому я не обыкновенный индиец, в моих жилах течет португальская кровь. Васко Пинто запечатлелся в моей памяти в образе всадника, тучного, как это и положено производителю сладостей, невысокого роста, очень уродливого, но с замечательными серыми глазами – единственной чертой внешности, которую я унаследовал от него.

Он женился на юной девушке, которая была вдвое моложе его и имела знатное происхождение. Она была из Пурва-Прадеш, района, расположенного в сердце Индии. Семья отвернулась от бедняжки, и она, конечно, не принесла Васко приданого. Кроме того, моя мать была больна туберкулезом. Врачи, которые в те дни еще не использовали антибиотики для лечения этого опасного заболевания, заявили, что беременность может стоить ей жизни.

Однако мои родители проигнорировали мнение докторов, и если верить рассказам няни, я был зачат в выходные дни в конце недели, в санатории, в котором лечилась моя мать. Вопреки мнению врачей, мама благополучно разрешилась от бремени и даже расцвела после родов. Но, увы, через несколько лет ее состояние резко ухудшилось, ей удалили легкое и все зубы, как обычно делали в те времена. Ее красота поблекла, и Васко Пинто потерял к ней интерес. Чувство вины и угрызения совести в конце концов заставили его искать утешение в спиртном. Я почти не видел родителей. Мать постоянно была в санатории, а отец где-то кутил, редко появляясь дома.

Когда мне было пять лет, произошло несчастье. Отец внезапно умер от опухоли мозга. Васко Пинто оказался полным банкротом, и мы остались без средств к существованию. Закончилась наша сытая благополучная жизнь в Бомбее, мы больше не могли проводить лето в горной местности Хандала, и мать была не в состоянии нанимать мне частных учителей. Кузены отца помогали нам сводить концы с концами, но родня матери оставалась непреклонной. Мама цеплялась за жизнь, понимая, что очень нужна мне. Охваченная отчаянием, она написала письмо своему дяде в Англию, умоляя его помочь мне, шестилетнему ребенку. Дядю звали Анант Чэттерджи. Как вы уже, наверное, догадались, я впоследствии взял его имя. Он был младшим среди многочисленных братьев отца моей матери и являлся белой вороной в своей семье. Он не захотел стать чиновником или банкиром, как большинство мужчин клана Чэттерджи, и в возрасте двадцати с небольшим лет отправился в Англию. Здесь он разбогател, став владельцем сети аптек. Анант Чэттерджи любезно согласился оплатить мой переезд в Англию и дать мне образование. Мать была удивлена и обрадована этим. Она надеялась, что в будущем я стану фармацевтом где-нибудь в далеком Бирмингеме, который ей трудно было даже представить себе. Но в действительности меня ожидала совсем другая судьба.

Приехав в дом дяди в Челси в 1937 году, я впервые увидел его в воскресенье за завтраком, через десять дней после моего прибытия в Англию. В этот загадочный период, когда Анант Чэттерджи не появлялся мне на глаза, мне прислуживал Амит, его молодой слуга, довольно симпатичный малый. Но смазливая внешность Амита бледнела перед красотой моего дяди. В облике Ананта Чэттерджи я узнавал черты матери. Однако мне казалось, что в красоте дяди таится какая-то угроза. Амит как-то предупредил меня: «Считай себя неприкасаемым в присутствии английского лорда, и с тобой все будет хорошо».

Анант Чэттерджи был действительно англичанином до мозга костей и принадлежал к «Блумзберийской группе», кружку высоколобой интеллигенции. «Он похож на настороженного брамина с португальскими глазами», – сказал дядя, как только увидел меня. В дальнейшем он постоянно называл меня «этот португалец» и «он», как будто я был прозрачным, как стекло, и дядя меня в упор не видел. «Его мать скоропостижно умерла три дня назад, – сообщил дядя прислуживавшему за столом Амиту. – Согласно индуистским суевериям, это плохая смерть. Но я присутствовал на похоронах этой несчастной женщины. Умоляю тебя, Амит, скажи ему, чтобы он не хныкал!»

Дядя научил меня, как вести себя за английским традиционным воскресным завтраком. Он сам взялся резать жаркое. «Нельзя доверять прислуге резать говядину!» – заявил он и мрачно рассмеялся.

Я никогда прежде не видел говядину и тем более не ел ее. На мою тарелку положили кусок мяса с кровью и полили его соусом – жидкостью цвета экскрементов. И как будто этого было мало, в стакан мне налили алой крови – любимого вина дяди. «Съешьте все это, сэр, так будет лучше, – прошептал мне Амит, но дядя, конечно, услышал его. И тогда, бросив взгляд на своего господина, Амит добавил, обращаясь ко мне: – Вы знаете, ваш дядя ест мертвых».