Андрей Дмитриев - Бухта Радости

Женщина с микрофоном наконец взяла себя в руки и заговорила…

…– Хороший у вас пароход, – сказала Александра мужичку. Тот радостно к ней обернулся; лицо его тряслось, глаза смеялись, с бакенбард сыпался мелкий пот.

– На нем даже каюты есть, – сказал он тихо.

– Когда отчаливаете? – спросила Александра.

– Точно не знаю… Хотите с нами?

– Да вот, все думаю… – с искренней неуверенностью ответила она.

Тут слово взял другой мужчина, в черном смокинге, и предложил не пить, а танцевать…

…– Я обо всем договорюсь, – пообещал мужичок. – Я прямо сейчас договорюсь, вы только никуда не уходите. Мы будем с вами танцевать.

Он пнул ее бедром, мигнул и быстро встал со скамьи.

Облегчение было сильным, музыка громкой, сама мысль о танцах с бакенбардами – ужасной, и Александра поспешила встать из-за стола. Прыгнула в сосны, бегом покинула полосу света и уже через мгновение оказалась на посеревшем, как зола, песке пустого пляжа. За столиком возле воды сидели какие-то люди. Вода мерцала. Тень маленького самолета недвижно нависала над водой. Александра подошла к самой кромке берега, села на корточки и опустила в воду горячую ладонь. Потом ее позвали.

Шетьдесят лет давно не старость – Ишхан был стар. Сидя на причале лодочной станции в ожидании сменщика, он прислушивался к себе без страха. Давно прошла пора, когда малейший приступ боли, скачок давления, одышка будили в нем панический страх смерти. Пугавшая его не меньше боли, тогда казавшаяся ему постыдной паника, как оказалось, была одной из привилегий молодости; он дорого бы дал, чтобы вернуть способность к панике… Ишхан скривил губу и мысленно себя одернул: не надо врать себе ради расхожего словца; и ничего бы он не дал.

Он стар еще и потому, что ему нет дела до привилегий молодости. Не надо, ничего уже не надо. Пусть ноет поджелудочная, и пусть аукает его, как будто издали, боль в сердце, пришибленная таблеткой нитроглицерина, пусть каждый кашель отзывается болезненным ударом в правой части лба, и пусть нытье, и боль, и кашель останутся такими же привычными и безразличными уму, как утомительные тени лодок у причала; пусть ожидание смерти пребудет до конца таким же ровным, как ожидание сменщика: и незачем торчать здесь, на пустом причале, – и некуда спешить; и потому совсем неважно, что этот Николай опять опаздывает.

Упруго выпрыгнув, ударилась об воду рыба. Издалека стал слышен медленный стук двигателя самоходной баржи или буксира – работая четвертый год сторожем лодочной станции, Ишхан так и не научился узнавать по звуку проходящие мимо суда. Стук приближался. Ишхан прислушался к нему не то чтобы из любопытства, скорее, чтобы перестать прислушиваться к себе. Какое-то неясное, идущее не от недугов, беспокойство он все же в себе слышал: куда-то ему надо было поспешить. Из-за темнеющего мыса показался буксир, тянущий в сторону Москвы плот с избушкой-банькой. Желтый свет тек из окна избушки на воду и растекался по воде. Ишхан вдруг понял, почему он не вполне спокоен: ему сегодня шестьдесят, и Гамлет ждет на хашламу, а Николай все не идет. К тому же сигареты кончились… Ишхан смял в кулаке пустую пачку.

Буксир и плот проплыли мимо, скрылись из глаз, и желтый свет пропал; стук все слабел, потом затих где-то у Бухты. Ишхан опять прислушался к себе. Жизнь кончилась, и это хоть бы что. Вот сигареты кончились, и это убивает…

Ветер донес до него звук шагов по песку. Ишхан обернулся. Кто-то шел к нему со стороны пансионата, и это был не сменщик. Длинную, как жердь, фигуру Николая Ишхан узнал бы сразу. К причалу приближался невысокий, плотный человек. Уже было слышно его трудное дыхание. Сумерки скрывали его лицо. Ишхан узнал его не прежде, чем он подошел, но прежде, чем заговорил.

– Здравствуй, Ишхан, – заговорил он. – Как ты живешь?

– Здравствуй, Борис; живу… Скажи мне: ты куришь?

– Нет, мне нельзя курить. Врач говорит, устали бронхи, правда, он не хочет мне сказать, что это значит…

– Зачем ты здесь? Подруженьку завел в пансионате?

– Нет, не завел пока. Но у тебя сегодня день рождения. Пришел тебя поздравить.

– Спасибо, Борис… Откуда знаешь?

– Твой сын сказал. Он звал отметить.

– Да, он готовит хашламу.

– Мне неудобно перед Гамлетом, я не хочу его обидеть, но я сегодня не смогу есть хашламу. В Москву мне надо, прямо сейчас, и рано-рано утром отправиться с Рамизом в Элисту за баранами. А то он прошлый раз привез таких баранов, что стыдно было этим баранам в глаза смотреть. Я для того сюда пришел, чтобы хоть так тебя поздравить. И я прошу: ты извинись за меня перед Гамлетом.

– Не беспокойся. Я Гамлету скажу, чтобы он знал.

– Спасибо… – Байрам сел на причал и свесил ноги к воде. – Как ты живешь, Ишхан?

– Я же сказал тебе: живу.

– Мне говорили, ты приехал из Амасии?

– Кто говорил? Нет, я приехал из Баку.

– Мне говорили, из Амасии. Я, извини, не про турецкую Амасию тебя спросил. Я – про Амасию, которая в Армении.

– Ты правильно пойми меня, Байрам. Я был в Амасии. Я жил в Амасии после того, как нас, можно сказать, ножами гнали из Баку.

– И ты пойми меня, Ишхан, зачем я тебя спрашиваю. Я тоже из Баку, но раньше жил в Амасии. Я даже там родился. Я был в Амасии животноводом, я разводил, а если просто говорить, я пас овец. Потом меня, можно сказать, ножами гнали из Амасии, и мы с семьей бежали в твой Баку.

– Ножи ножам рознь, Байрам.

Байрам тихонько усмехнулся:

– Ну, разумеется, Ишхан. У наших были грубые, у ваших были вежливые ножи…

– Давай, Байрам, не будем здесь об этом говорить. Давай об этом помолчим.

– Давай, Ишхан. Давай молчать. И пусть каждый остается при своем молчании. – Байрам, кряхтя, встал на причале. – Могу я что-то сделать для тебя?

– Конечно, можешь. Найди мне сигарету… Хотя не надо. Где теперь искать?

– Нет, я найду. Спрошу в пансионате или куплю в поселке.

– Ты извини, Байрам, я не хочу тебя задерживать. Тебе – в Москву.

– Москва уж точно никуда не денется… Ты почему уехал из Амасии в Москву? Работы не было?

– Немного было, в школе, но там скалы, ты же знаешь. Там одни скалы, я так не могу. Я городской житель… А почему ты не в Баку?

– Нас там не очень ждали.

– Здесь, в общем-то, неплохо. – Ишхан не удержал легкий смешок. – Вот только негде здесь, как и в Баку, пасти овец.

– Да, я живых овец давно не вижу. Я привожу их туши из Калмыкии и делаю из них шашлык. Но ты, конечно, прав, Ишхан. Здесь тоже можно жить… Какие сигареты любишь?

– Мне все равно уже, какие.

Байрам шагнул с причала, и вскоре под его ногами слабо заскрипел песок.

Скрип стихнуть не успел, как зачастили вдалеке другие, нетерпеливые и дробные шаги. Ишхан узнал их. Это был сменщик. Ишхан с досадой встал с причала. Теперь бы и уйти, но уходить нехорошо: придется ждать Байрама с сигаретами.