Алексей Рыбин - Черные яйца

В лифте Лекову снова стало плохо, он побледнел, на лбу его выступил пот, но до тошноты дело не дошло – питерский гость громко рыгнул, обдав окружающих густым пивным духом и в очередной раз заставив девушку Наташу скукожиться. Отрадный же, по своему обыкновению делал вид, что все происходящее вокруг его совершенно не касается, а Кудрявцев пристально посмотрел на своего товарища и спросил:

– Нехорошо тебе, Василий?

– Нехорошо матом ругаться при детях. А мне дурно, – просто ответил Леков. – Но это сейчас пройдет. Вы не бойтесь. – Он посмотрел на девушку Наташу.

– А я и не боюсь, – ответила та, глядя на Лекова снизу вверх.

– И правильно, – согласился Кудрявцев. – Вася – он хороший.

– Да я вижу, – кивнула Наташа. – Вижу.

– Вот только не надо иронизировать, – строго заметил Леков, утирая пот со лба. – Не надо, девушка. Вы такая красивая, а такие глупости начинаете говорить. Мы ведь с вами совсем не знакомы. Как же можно-с вот так незнакомого человека смешивать прилюдно с говном-с? А? Хорошо ли это?

– Приехали? – с надеждой спросил Отрадный, когда лифт остановился и двери его со скрипом разъехались в стороны.

– Да. – Кудрявцев сделал рукой приглашающий жест. – Прошу на выход. С вещами.

В квартире Романа Отрадный наконец расслабился. Он явно почувствовал себя в своей тарелке – даже облик его очень хорошо сочетался со шкафчиками карельской березы, с мягким старинным кожаным диваном, на резную деревянную спинку которого Отрадный небрежно закинул руку, с тяжелыми бархатными портьерами, закрывающими окна, с иконами и картинами на стенах.

Отрадный, пожалуй, единственный из всей компании выглядел в апартаментах Кудрявцева на своем месте – даже хозяин в своих потертых джинсах и кожаном пиджачке казался гостем в собственном доме, не говоря уже о покачивающемся Лекове и окончательно потерявшейся девушке Наташе, которая, войдя в квартиру, юркнула в массивное кресло и затихла, снова сосредоточив все свое внимание на Отрадном.

Артист сидел, закинув ногу на ногу, и курил дорогую длинную сигарету. Поблескивал очками, поглядывал по сторонам.

– Хорошо у тебя, Рома, – наконец молвил артист. – Я, знаешь, редко в гости хожу... Все работаю, работаю... А у тебя – просто прелесть что за дом. Можно посидеть по-человечески...

– Сейчас, сейчас, все будет по-человечески, – пробормотал Леков, срывая винтовые пробки с водочных бутылок.

Когда Кудрявцев, гремевший на кухне тарелками и хлопавший дверцей холодильника, появился в комнате с подносом, на котором лежала закуска – копченая колбаса, буженина, хлеб, зелень, тонко нарезанный ароматный сыр, Леков уже выпил свои первые двести граммов.

– Не гони, Василий, – строго сказал Роман. – А то вырубишься раньше времени.

– А что, позволь спросить, это за время такое, до которого мне нельзя вырубаться?

Лекову, очевидно, стало лучше. Пот на лбу высох, лицо порозовело, в глазах заиграли злые, веселые искорки.

– Я хотел тебя попросить спеть последние твои песни. Из нового альбома. И Сережа бы послушал. Хочешь, Сережа?

Кудрявцев посмотрел на артиста. Тот пожал широкими плечами и как-то странно сморщил лицо. При желании, конечно, выражение, которое приобрела физиономия Отрадного, можно было назвать заинтересованностью, но с тем же успехом к нему подходило и определение «отвращение». Он провел ладонью по длинным, густым, ухоженным волосам, зачесывая их со лба на затылок, и промычал что-то неопределенное.

– Ну да, Сережа у нас только свои песни любит слушать, – ехидно заметил Кудрявцев.

– Ну, отчего же, – прикрыл глаза артист. – «Битлз» я слушаю с удовольствием... Вы как, – нарочито-официально обратился он к Лекову, – насчет «Битлз»?

– Нормально, – ответил Леков, странно глядя на статного артиста. – Нормально насчет «Битлз».

– «Нормально», – вздохнул Отрадный. – Эх, молодость, молодость... Они гениальные композиторы.

Сказав это, артист снова прикрыл глаза и погрузился в самосозерцание.

– Глубоко, – констатировал Леков. – Глубоко. Гениальные, значит. Ну, ладно. Раз в консерватории так считают, я, что же, я ничего...

Артист не реагировал.

– Ладно, Рома, давай еще по двести и споем.

– Не много будет тебе?

– Ты чего, Рома? Я свою дозу знаю. Гитарку вашу можно взять, Сергей... по отчеству, извините, не помню?.. А?

– Не надо, не надо, – Кудрявцев быстро погасил пожар, заметавшийся в мгновенно открывшихся глазах Отрадного, пожар, который, кажется, вот-вот готов был расплавить дорогую золоченую оправу его очков. – Не надо. У меня есть гитара.

Он метнулся в кухню и через секунду вручил Лекову двенадцатиструнный инструмент.

– Специально купил, – сказал Роман. – Как, ничего?

– Говно, – коротко ответил Леков. Отрадный усмехнулся. – Говно, – повторил Леков. – У нас хороших гитар на заводах не делают. Не умеют.

– Ну, ладно, – пожал плечами Роман. – Как-нибудь с тобой походим по Москве. Поможешь выбрать...

– Если только по комиссионкам, – сказал Леков. – Ладно, сыграем пока и на этой...

С дивана, на котором восседал артист, донеслось какое-то сдавленное шипение.

– Последняя песня, – объявил Леков и быстро налил себе полстакана водки. – Называется «Время богов».

– Можно водки выпить? – глухо спросил Отрадный.

– Конечно, – Кудрявцев быстро поднес артисту требуемое. – И огурчик возьми, Сережа, огурчик.

– Спасибо. Отрадный залпом выпил водку. Леков, наблюдавший за ним с гитарой в руках, одобрительно кивнул.

– Ну, понеслась, – сказал он, когда артист прожевал и проглотил крохотный крепенький соленый огурчик.

Отрадный потянулся за сигаретой, его качнуло, и он вляпался растопыренной ладонью в блюдце с крупно нарезанными помидорами. Очень серьезно рассмотрев свои вымазанные в розовой помидорной кашице пальцы, артист, не найдя салфетки, потащил из кармана брюк носовой платок, попутно заляпав и черную рубашку, и собственно брюки, умудрился окропить скатерть и накапать на пол.

– У тебя гитара...

Язык артиста заплетался, лицо раскраснелось и покрылось капельками пота. Кудрявцев наблюдал за именитым гостем с удивлением. Прежде он не видел Отрадного в подобном состоянии.

Артист, конечно, выпивал. Но никогда – по крайней мере последние несколько лет – никогда и никто не видел его пьяным. Может быть, только родные и близкие, дома, ночью... В общественных же местах артист старался (и у него это получалось) выглядеть образцом трезвости. Живым символом здорового образа жизни. Раньше, в молодости, конечно, всякое бывало. Но за те несколько лет, которые сделали артиста популярным, и не просто популярным, но по-настоящему знаменитым, едва ли не символом поколения, которое он перерос давным-давно, – за эти годы артист успел так мощно «засветиться», дать такое количество журнальных, газетных, а главное, телеинтервью, такое количество концертов, выпустить столько пластинок, что иначе как трезвенника и борца за нравственность и чистоту искусства его уже никто и не воспринимал.